Еще мой дед был лейб-медиком императора Александра II и императора Александра ІІІ. Преемником его был назначен доктор Гирш, и, когда последний умер и императрицу Александру Федоровну спросили, кого она желает пригласить, она сразу сказала: «Боткина». В то время в Петрограде одинаково известны были два Боткина: старший сын моего деда - Сергей Сергеевич и мой отец - Евгений Сергеевич. «Того, который был на войне», - добавила Ее Величество.

Это было вскоре после русско-японской войны, которую мой отец всю провел в действующей армии. О его храбрости и неутомимой работе много говорили в Петербурге, и знала и Ее Величество.

Вначале мой отец ездил в Царское Село из Петербурга, но в апреле 1908 года он был назначен лейб-медиком Его Величества, и осенью мы все переехали в Царское Село, где жила Царская Семья с 1905 года.

Царская Семья жила в Александровском дворце, построенном еще Екатериной Великой для Наследника Александра Павловича. Красивое желтоватое здание в стиле ампир украшалось белыми колоннами и орнаментами. Дворец был построен покоем. Фасадом своим, центр которого занимало полукруглое окно кабинета Его Величества, он выходил на газонную площадку парка. Флигеля выходили на большой двор с чугунными воротами на улицу. За двором шел пруд с белыми лебедями и расстилался парк. В левом флигеле и нижнем этаже центра находились парадные комнаты: в правом флигеле помещалась часть свиты и коронованные гости; в верхнем этаже центра была спальня Их Величеств и комнаты Их Высочеств. Дворец уже становился мал для Царской Семьи, и жили они очень тесно. Алексей Николаевич имел две комнаты: спальню и классную. Великие княжны имели две спальные, в которых они жили по двое и где стояли их кровати, туалетные и письменные столы. Однажды мой отец застал великую княжну Анастасию Николаевну, лежащую ничком на полу и переписывающую заданный урок: в классной занимался Алексей Николаевич, а все столы были заняты ее сестрами или завалены вещами.

Ее Величество принимала моего отца в начале 10 часа в спальне, и он всегда заставал ее уже за работой: за вышиванием или рисованием какой-нибудь вещи, которая потом дарилась или продавалась на благотворительных базарах.

Его Величество уже тоже давно был на ногах и уходил в свой кабинет для принятия докладов. Кроме чисто медицинского разговора, Ее Величество почти всегда задерживала моего отца или расспросами о нашей семье, так что в конце концов они знати весь наш образ жизни и привычки, или какими-нибудь поручениями благотворительности и разговорами об Их Высочествах. Ее Величество, как редкая мать, входила во все мелочи жизни своих детей, выбирая им книги и занятия, распределяя их день, сама читая и работая с ними. Когда кончались уроки, Великие Княжны шли за рояль или за рукоделия, в которых они были большие мастерицы.

Кроме вышивания, они должны были шить на бедных, так же как и свитские дамы, каждой из которых Ее Величество поручала набирать в свою очередь 12 дам для изготовления определенного количества теплых и необходимых вещей. Все это отсылалось Ее Величеству, разбиралось и сортировалось фрейлинами и Великими Княжнами и рассылалось по приютам или лично им известным бедным семьям.

Мы жили в Царском Селе на Садовой улице, против большого Екатерининского дворца, и каждый день около 3 часов внимательно глядели в окно: в эти часы Великие Княжны и Наследник, а иногда и Императрица ездили кататься.

Мы знали это уже по тем приготовлениям, которые происходили в находящейся в нашем дворе конюшне. В этой конюшне были лошади Их Величеств, а лошади Великих Княжон и Наследника стояли отдельно, но тем не менее всегда заезжали сюда за конюшенным офицером, присутствовавшим при всяком выезде Их Величеств и Их Высочеств. Кроме того, шли всегда два конюха, расстилавшие коврики, а на запятках карет Государя и Императрицы стояли гайдуки в высоких шапках и синих кафтанах; за Великими Княжнами и Наследником скакали конвойцы.

Его Величеству и Ее Величеству подавали русский выезд. Долго запрягали лошадей, в последний раз все чистили и приводили в порядок, и наконец появлялся толстый кучер в медалях, которого несколько конюхов начинали подсаживать, запахивать на нем кафтан и подавать вожжи. Усевшись, кучер неизменно крестился, конюшенный офицер становился на подножку, и пара медленно двигалась с нашего двора под арку на Дворцовую улицу, а оттуда в ворота Александровского парка.

Великим княжнам подавали английский выезд, а Наследнику - низенькие саночки с ямщиком в круглой шапке.

Государь почти никогда не ездил кататься. Ее Величество ездила с кем-нибудь из фрейлин или с Анной Александровной Вырубовой. Раз я помню Вырубову, когда она была с визитом у моей матери. Полная и розовая, вся в пушистых мехах, она как будто преувеличенно ласково смотрела на нас, детей, и не очень нам понравилась.

Благодаря нашим наблюдениям Великие Княжны скоро заметили нас и знали в лицо, и всегда, увидав кого-нибудь из нас на улице, на следующий день говорили моему отцу:

А мы Вашу дочь видели (или Вашего сына).

Вскоре они все знали нас по именам, постоянно посылали поклоны, иногда персик или яблоко, иногда цветок или просто конфетку, если же кто-нибудь из нас захварывал, - а со мной это случалось часто, - то непременно каждый день, даже Ее Величество, справлялись о здоровье, присылали святую воду или просфоры, а когда меня остригли после брюшного тифа, Татьяна Николаевна собственноручно связала голубую шапочку.

И вовсе не мы одни пользовались каким-либо исключительным расположением Царской Семьи: свои заботы и внимание они распространяли на всех, кого знали, и часто в свободные минуты Великие Княжны шли в комнату какой-нибудь судомойки или сторожихи, чтобы понянчить там детей, которых они все очень любили.

До осени 1911 года мы, дети, не видали Царскую Семью иначе, как на улице, и только слышали о них от наших родителей. Мой отец всегда говорил нам, что любит Их Высочества не меньше нас, своих детей. Рассказывал, как они трогательно дружны между собой, как, в особенности, Анастасия Николаевна любит Ольгу Николаевну, всюду ходит за ней и с уважением и нежностью целует у нее руки; как они просты в своей одежде и в образе жизни, так что Алексей Николаевич донашивал старые ночные рубашки своих сестер.

Вскоре после нашего переезда в Царское Село моя мать ездила представляться Императрице Александре Федоровне.

Во-первых, оденьтесь как можно проще, - сказала моей матери одна из фрейлин - наша родственница Ольга Евгеньевна Бюцова.

И моя мать поехала в черном суконном платье. Ее Величество принимала ее одну в своей маленькой гостиной с сиреневой мебелью и все время расспрашивала о моем отце и о нас - детях, так что моя мать вернулась в восторге от простого и внимательного отношения Ее Величества.

Осенью 1909 года Их Величества были в Крыму, и Его Величество захотел испытать на себе тяжесть солдатского снаряжения. Поэтому он приказал принести себе таковое из 16-го стрелкового императора Александра ІІІ полка, стоявшего в Ореанде. Снаряжение было послано со стрелком, которому Государь сказал:

Одевай меня, а то я не знаю, что надевать сначала.

Одевшись, Государь вышел из дворца, прошел по Ливадийскому парку и вышел в Ореанду и, пройдя по шоссе, нарочно остановился спросить у дворцового городового дорогу в Ливадию. Городовой, не узнав царя, ответил довольно резко, что туда нельзя идти и чтобы он повернул обратно. Вряд ли городовой узнал когда-нибудь свою ошибку, так как Государь молча повернулся и пошел, куда ему показали. Он ходил около двух часов по горам и, вернувшись, стал раздеваться при помощи все того же стрелка. Впоследствии ротный командир той роты, из которой посылали снаряжение, попросил Его Величество занести, как полагается всем стрелкам, собственноручно имя и фамилию в книжку и заполнить некоторые графы. У меня хранится фотография с первой страницы этой книжки, написанной Государем Императором.

Этой же осенью Ее Величество пошла с Вырубовой в Ялту за покупками. Вскоре пошел сильный дождь, так что, когда Ее Величество вошла в магазин, с ее зонтика натекли большие лужи на пол, и приказчик строго сказал ей, указав на подставку для палок и зонтиков:

Мадам, для этого есть вещь в углу.

Императрица покорно поставила зонтик, но велико же было смущение приказчика, когда Вырубова сказала «Александра Федоровна», - и он догадался, с кем разговаривал.

В 1911 году Их Величества были опять в Крыму, и мой отец захотел, чтобы и мы с младшим братом провели там осень. Приехав в Севастополь, мы узнали, что отец лежит больной на «Штандарте» и что нам сегодня разрешено приехать его навестить. Только что мы успели закусить в гостинице, как приехал за нами мичман Бутаков (впоследствии убитый на войне) и усадил нас на Графской пристани на катер, ходивший к «Штандарту».

С трепетом подъезжали мы к Величественному и красивому «Штандарту», сверкавшему на южном солнце своей чистотой. Проведя нас по нескольким узеньким коридорам, Бутаков ввел нас в маленькую, но уютную и светлую каютку, в которой на диване лежал мой отец.

Только что мы успели поздороваться и сказать пару слов, как за дверьми послышались шаги, голоса, смех, затем стук в дверь, и появились все четыре Великие Княжны. Как сейчас помню, что старшие были в белых юбках и бледно-голубых вышитых блузках, а младшие - в красных с серыми горошинками юбках и белых блузках…

Великие княжны страшно мило с нами поздоровались, и старшие задали нам несколько вопросов о нашем путешествии, на которые мы еле-еле от смущения отвечали, а затем собрались уходить, когда мой отец попросил Татьяну Николаевну спросить у Ее Величества, разрешит ли она нам приехать и завтра.

Через несколько минут Татьяна Николаевна вернулась и сказала со своей милой манерой, быстро-быстро скрадывая слова:

Мама сказала, что Таня и Глеб, пока Вы больны, могут приезжать каждый день.

Можно себе представить нашу радость и то нетерпение, с которым мы каждый день ждали двух часов, т. е. отхода катера с Графской пристани на «Штандарт».

Почти сразу после нашего приезда приходили младшие Великие Княжны, изредка старшие. Больше всего мы видели Анастасию Николаевну. Она приходила и садилась в ногах дивана, на котором лежал отец, а вечером, когда при закате солнца должна была стрелять пушка, она всегда делала вид, что страшно боится, и забивалась в самый дальний уголок, затыкая уши и смотря оттуда большими, деланно испуганными глазками. Иногда, чинно разговаривая, она, если мы вставали за чем-либо, незаметно подставляла нам ножку.

Мария Николаевна и Анастасия Николаевна страшно любили играть в нулики и крестики и знали какой-то секрет, при помощи которого всегда выигрывали, но сообразительный Глеб проник в их секрет, и Анастасия Николаевна, проиграв ему несколько раз, предупреждала Марию Николаевну:

Берегись, Мари, он хорошо играет.

Глеб уже тогда очень хорошо рисовал людей со звериными головами, и княжны приносили кусочки бумаги и карандаши, чтобы срисовывать.

Однажды Анастасия Николаевна пришла, вся утопая в своих распушенных длинных волосах, в которых где-то витал маленький белый бантик, и усевшись в ногах дивана, вытащила из кармана целую гору смятых листков папиросной бумаги, которую она стала разглаживать на коленях и аккуратно складывать стопочкой.

На что Вам эти бумажки? - спросил отец.

А я с ними играть буду, - сказала Анастасия Николаевна и, сложив их горкой, запихнула обратно в карман.

Затем, просидев еще немножко, она рассказала нам, что Мария Николаевна все туфли портит, потому что надевает их, придавливая пятку; поговорив еще о чем-то, она встала, попрощалась и вышла, но не в коридор, а только за портьеру, так что мы видели кончики ее белых туфелек.

А мы Вас видим, Анастасия Николаевна, - смеясь, сказал мой отец.

Она выглянула из-за портьеры, засмеялась и убежала. На следующий день то же самое: Анастасия Николаевна сделала вид, что ушла, но из-за портьеры выглядывал ее белый башмачок.

А мы Вас видим, - сказал мой отец. За портьерой - молчание.

Выходите Анастасия Николаевна, мы Вас видим.

Опять молчание.

Мы отодвинули портьеру, и там одиноко стояла белая туфля, а Анастасия Николаевна, поставив ногу в чулке на носок другой туфли, выглядывала из-за приотворенной в коридор двери.

Около пяти часов к моему отцу приходила Ее Величество, которой он ежедневно выслушивал сердце. К этому времени мой отец всегда просил нас подать ему вымыть руки, что мы и делали, наливая воду в стеклянную чашку, которую Великие Княжны назвали «простоквашницей».

Однажды, уже после нашего отъезда, мой отец попросил сидевшую у него великую княжну Анастасию Николаевну выйти в коридор и позвать лакея.

Вам зачем?

Я хочу вымыть руки.

Так я Вам подам.

На протесты моего отца она сказала:

Если это Ваши дети могут делать, то отчего я не могу?

Моментально завладев «простоквашницей», она начала усердно помогать моему отцу мыть руки. Вообще, простота и скромность были отличительными чертами Царской Семьи. Великие княжны говорили:

Если Вам не трудно, то мама просит Вас прийти.

Никогда никто из окружающих не слышал от Их Величеств или от Их Высочеств слово «приказываю».

Ее Величество приходила всегда в очень нарядных белых капотах с длинной жемчужной нитью на шее, опускавшейся почти до самых колен. Она всегда удивительно ласково заговаривала с нами и, когда я целовала ей руку, целовала меня в висок.

Один раз пришел Государь, и от одного взгляда его чудных синих глаз я чуть не расплакалась и ничего не могла ответить на его вопросы о нашем путешествии. Не удивительно, что я, девочка, смутилась, но я знаю светских дам и мужчин, не один раз видевших Государя и говоривших, что от одного взгляда этих глубоких и ласковых глаз они еле удерживали слезы умиления и готовы были на коленях целовать у него руки и ноги.

Я помню, как мой отец рассказывал о жизни в Могилеве во время войны, когда в отсутствии Ее Величества Государь, сам разливая вечерний чай, спрашивал, указывая на сахар:

Можно пальцами?

А для моего отца это было, действительно, счастьем получить кусочек сахара, тронутый Его Величеством.

Раза два приходил Алексей Николаевич. Ему было тогда 7 лет. Его очень интересовал костыль, приготовленный для моего отца, и, прислонившись лбом к плечу костыля, он выглянул между палками и спросил:

Чей это костыль?

Мы всегда называли моего отца «папуля», и поэтому брат ответил:

Папулин.

Это слово, по-видимому, очень понравилось Алексею Николаевичу, т. к. он улыбнулся и в следующий раз повторил свой вопрос и был удовлетворен тем же ответом. Когда же после нашего отъезда Алексей Николаевич спросил моего отца: «Чей это костыль?» - и тот ответил: «Мой», - он сделал разочарованное лицо.

При Алексее Николаевиче состояли тогда няня Мария Ивановна Вишнякова и дядька-боцман Деревенько, но няня была скоро сменена, и на ее месте появился гувернер-швейцарец месье Жильяр - образованный и удивительно милый человек, которого сразу все полюбили, а Алексей Николаевич завязал с ним тесную дружбу и вскоре заговорил по-французски лучше своих сестер.

Уже гораздо позже появился англичанин мистер Гиббс, не бывший в таких близких отношениях с Царской Семьей, как Жильяр, а боцману Деревеньке в качестве помощников лакеев были назначены два матроса - Нагорный и Седнев.

Помню, как обрадовал моего отца Алексей Николаевич первой, обращенной к нему французской фразой:

Jе vous aime de tout mon petit coeur (фр. - Я Вас люблю всем своим маленьким сердцем), - сказал он ему как-то вечером на прощание.

Большим было горем для всех, когда осенью 1912 года в Спале Алексей Николаевич захворал и настолько серьезно, что из Петербурга вызвали хирурга Сергея Петровича Федорова. Как мне потом объяснял мой отец, у Алексея Николаевича появилось внутреннее кровоизлияние на почве ушиба живота. Образовавшаяся опухоль давила на нервы, и этим вызвались страшные боли и неподвижность ноги. С трепетом следили мы за печатавшимися в газетах бюллетенями.

К сожалению, я, боясь обыска красноармейцев, сожгла все письма моего отца, а подробный дневник, который он вел во время болезни, остался в Царском Селе.

К декабрю Алексей Николаевич настолько поправился, что Царская Семья переехала в Царское Село.

С этой зимы при Алексее Николаевиче появилось новое лицо, остававшееся при нем неотлучно, - доктор Деревенко, ассистент профессора Федорова, к которому Алексей Николаевич очень привязался и сын которого постоянно играл с ним.

При великих княжнах состояла гоф-лектриса и учительница русского языка Ее Величества, в бытность ее невестой Государя, - Екатерина Адольфовна Шнейдер.

Из фрейлин в то время ближе других была Ольга Евгеньевна Бюцова - очень милый, но несколько несдержанный человек; из флигель-адъютантов: Александр Александрович Дрентельн, бывший преображенец, высокого роста, с большой лысиной и красивыми чертами лица, очень образованный и начитанный, большой любитель музыки, умевший на всякого произвести приятное впечатление, и Великий Князь Дмитрий Павлович.

Начальником военно-походной канцелярии был князь Орлов, непомерно толстый человек, которого мой отец очень любил за его сердечность, остроумие и широкую русскую душу.

Дворцовым комендантом был тогда генерал Дедюлин, скончавшийся осенью 1913 года от грудной жабы, и на его место был назначен командир лейб-гвардии гусарского Его Величества полка Воейков, человек дельный, но не очень симпатичный, большой карьерист и делец. Он нашел какой-то удивительный целебный источник в своем Пензенском имении, стал посылать воду на исследование, и через несколько месяцев уже всюду появились круглые бутылочки с этикеткой и надписью «кувака». Воейков доходил до смешного в рекламе своей чудодейственной воды. Помню, как мой отец рассказывал, что на одном большом выходе подошел к моему отцу Великий Князь Николай Николаевич и начал у него спрашивать средство для лечения ревматизма.

Лучшее средство - «кувака», Ваше Высочество, - заявил вдруг бесцеремонно, прерывая их разговор, Воейков.

Великий Князь обернулся, замолчал и отошел.

В обществе над Воейковым смеялись и находили совершенно неприличным для генерала и дворцового коменданта такую торговлю, но это его нисколько не смущало, и он с гордостью продолжал рассказывать о том, как продал компании «Wagons lits» на три года вперед большое количество бутылок «куваки» и выручил за это 100 тысяч.

Осенью 1913 года мы опять были в Крыму и были однажды приглашены в Ливадийский театр, где приютские дети должны были играть для Великих Княжон пьесу об избрании Царя Михаила Федоровича. Из Великих Княжон приехали только Мария Николаевна и Анастасия Николаевна, затем были две дочери Великого Князя Георгия Михайловича, Наследник и сын доктора Деревенко. Не знаю, кто из нас больше стеснялся - Великие Княжны или мы; во всяком случае, в антрактах мы не могли связать и двух слов. Один Алексей Николаевич чувствовал себя непринужденно и весело и, играя в антрактах с Колей Деревенькой, возился неимоверно, ни минуты не сидя на месте и кувыркаясь то под столом, то на столе. Когда в дверях показывался боцман Деревенько или мой отец, Алексей Николаевич бежал к ним с криком:

Взрослые должны уйти, - и захлопывал перед ними дверь.

Мы уехали очарованные и счастливые видеть Их Высочества, но не думаю, чтобы они вынесли о нас благоприятное впечатление.

С тех пор как в Ливадии был выстроен новый дворец, Их Величества и Их Высочества очень любили ездить туда и делали это два раза в год - весной и осенью.

Ливадийский дворец был единственный, выстроенный Государем и Императрицей за их царствование по собственному вкусу и соответственно требованиям их семьи. Это было здание белого мрамора в итальянском стиле, с красивыми внутренними двориками, все окруженное цветами. Громадные клумбы, треугольниками расходившиеся от дворца, еще до Пасхи начинали пестреть коврами желтых и красных тюльпанов, которые сменялись голубыми и розовыми гиацинтами или белыми нарциссами. Позже появлялись глицинии и розы, и весь дворец, точно в сказке «Спящая красавица», утопал в душистых ярко-розовых и желтых гирляндах.

Внизу помещалась белая столовая, она же зала, где для танцев после парадных обедов освобождали место, убирая столы, затем гостиная со старинной итальянской мебелью черного дерева, обитой розоватым шелком, по которому были вытканы темно-лиловые бархатные цветы. Из гостиной шла галерея с мебелью того же стиля, обитой яркожелтым штофом. Галерея приводила в официальный кабинет Его Величества, большую светлую комнату с мебелью красного дерева, обитой зеленовато-серым шелком. Кроме того, внизу была биллиардная, комнаты Великого Князя Дмитрия Павловича, одной из фрейлин и Жильяра.

Наверху была маленькая столовая, классная Великих Княжон, маленький кабинет Государя, будуар Ее Величества, их спальня, спальня Их Высочеств, классная Алексея Николаевича и гостиная Великих Княжон, где стояли четыре их письменных столика.

Спальни Великих Княжон и Наследника были как раз против окон старого свитского дома, в котором жил мой отец, так что в теплые летние ночи, когда открыты были все окна, мой отец слышал голос Алексея Николаевича, звавший «Дина» (так называл он боцмана Деревенько).

Во время пребывания Их Величеств в Крыму Ее Величество всегда устраивала базары с благотворительной целью. Впоследствии на деньги, собранные таким образом, а отчасти и на личные средства Ее Величества была построена в Массандре на берегу моря чудная санатория, куда во время войны посылались на климатическое лечение раненые офицеры.

Главный доход на этих базарах доставляли собственноручные работы Ее Величества и Великих Княжон, состоявшие в очень красивых рукоделиях или рисунках. Ее Величество замечательно искусно делала акварелью различные виньетки на каких-нибудь пресс-папье, рамочках или коробочках, сразу делавшие скромную вещь заметной своим изяществом и красотой. За столом с этими вещами всегда Ее Величество, а также и Великие Княжны присутствовали сами, и понятно поэтому, что толпа была невероятная и продажа шла с исключительной быстротой. За другими столами торговали светские дамы, проводившие сезон в Ялте, которых Ее Величество привлекала таким образом к благотворительности.

Изредка в Ливадии давались балы, отличавшиеся своей простотой и непринужденностью. К сожалению, я была еще очень мала и не видала ни одного бала. Зимой 1913-14 года один маленький бал для «подростков был дан у великой княгини Марии Павловны старшей, куда был приглашен мой старший брат, бывший в то время камер-пажем великой княгини Виктории Федоровны. Ему очень хотелось танцевать с Великими Княжнами, но он считал невозможным приглашать их сам, думая, что, если им угодно будет, они его пригласят. Раз его пригласила княжна Надежда Петровна, дочь Великого Князя Петра Николаевича, великие же княжны - ни разу. Он был очень огорчен этим, а на следующий день Великие Княжны выразили неудовольствие моему отцу, так как они считали, что брат нарочно обходил их, Великих Княжон. По их необычайной скромности им не могло прийти в голову, что мой брат считал невозможным и неприличным первым подходить к ним, и они приняли это как знак пренебрежения.

В конце 1913 или в начале 1914 года Петербург взволновался приездом иностранных гостей - Наследного принца Румынского и его молодого сына Кароля. В городе сразу заговорили о сватовстве, и «Новое Время» без всяких пояснений поместило в своем субботнем иллюстрированном прибавлении на одной странице портрет Великой Княжны Ольги Николаевны, а на другой - принца Кароля.

Рассказам и сплетням не было конца, и мой отец ужасно сердился, когда к нему бежали любопытные с вопросами:

Ну что, кого из княжон выдают?

Неужели Вы думаете, - отвечал он, - что Государь Император ходит спрашивать у свиты совета, за кого выдавать дочерей, да и вообще еще о сватовстве никто не говорит: приехали в гости.

Мой отец считал всегда совершенно недопустимым какие-либо пересуды и сплетни о Царской Семье и даже нам, детям, не передавал ничего, кроме уже заведомо свершившихся фактов.

Впоследствии я слышала от других, что, действительно, принц Кароль приезжал свататься к Ольге Николаевне, что ему больше понравилась Татьяна Николаевна, а на Великих Княжон он вообще не произвел особенного впечатления, и поэтому все мирно разъехались, так как Государь и Императрица настолько любили своих дочерей, что никогда бы не принесли счастья одной из них в жертву политическим интересам, хотя в свою очередь дочери готовы были на какую угодно жертву.

Вскоре в Петербург прибыл еще один иностранный гость - король Саксонский. Я запомнила его приезд, потому что ради него был дан парад всему царскосельскому гарнизону, а также потому, что о нем самом много тогда говорили. Говорили, что он, может быть, очень добр и мил как человек, но что очень мало образован, груб и нетактичен до крайности, так что совершенно невольно разобидел незаслуженно целую массу лиц свиты.

В день парада, который, как нарочно, выдался яркий и солнечный, все Царское Село было разукрашено бело-зелеными саксонскими флагами. Ярко блестели в весеннем солнце золотые купола церкви Большого дворца, перед которым на плацу уже пестрой лентой стройно вытянулись войска, а на них с любопытством смотрела толпа публики, льнувшая к подъездам и стенам дворца и с нетерпением ожидавшая появления Царской Семьи.

Вдруг воздух прорезал первый звучный аккорд Величественного гимна, и под стройные звуки «Боже, Царя храни» показалась из левых ворот группа блестящих всадников. Впереди в форме конвоя Его Величества ехал Государь. Едва замерли последние звуки «Боже, Царя храни», как воздух дрогнул от дружного «ура», катившегося широкой волной все дальше и дальше по всем полкам и оттуда перешедшего на публику.

Вслед за свитой, сопровождавшей Государя, показалась коляска, в которой ехала Государыня с Наследником, а затем - открытое ландо, где приветливо улыбались из-под больших белых шляп красивые личики Великих Княжон. Государыня ехала в экипаже, запряженном а la Daumont, т. е. тремя парами снежно-белых лошадей, причем на черной и последней паре сидели жокеи в черных, с золотой бахромой, шапочках, красных куртках, обтянутых рейтузах цвета крем-брюле и низких лакированных сапогах с отворотами. За ландо Великих Княжон следовали два конвойца.

Объехав войска, вся эта красивая группа двинулась мимо публики, налегавшей друг на друга, чтобы поближе увидеть красивую, добрую улыбку проезжающего Государя. Государь и свита стали верхами около центрального подъезда Большого дворца, на ступенях которого были приготовлены места для Государыни, Наследника и Великих Княжон.

Начался молебен. По окончании его публика, все время молча крестившаяся, вдруг зашевелилась. Из правых ворот показались первые ряды пехоты. Тут были сводно-пехотный полк и стрелковая дивизия, затем следовала кавалерия, т. е. конвойцы, гусары, кирасиры, казачья конная артиллерия и сводно-казачий полк. Каждый был хорош по-своему.

Из пехоты больше всего привлекали внимание барашковые шапочки, малиновые рубашки и русский кафтан с золотым галуном стрелков императорской фамилии, а кавалерия была так пестра и красива, что в публике все время вырывались крики восторга. Нельзя было решить, кто лучше: стройные конвойцы в черкесках, с тонкими талиями, красавцы гусары в снежно-белых ментиках, обшитых бобром, чуть колебавшихся на их спинах, блестевшие на солнце своими кирасами и грандиозными касками Величественные кирасиры или казаки в высоких шапках, лихо заломленных на затылок. Давно не видели такого парада. И кто думал тогда, что это последний в этом царствовании?

Лето 1914 года стояло жаркое и душное. Ни одного дождя. Вокруг Петербурга постоянные торфяные пожары, так что и дни и ночи нельзя было отдохнуть от запаха гари. Где-то грохотал гром, и сухие грозы каждый день кружили над Петербургом, не принося облегчения. Собиралась большая гроза, но другого рода. Все были встревожены убийством в Австрии сербом Наследного принца. Все симпатии были на стороне сербов. Уже с начала балканских войн говорили сочувственно о южных славянах, считая необходимой войну с Германией и Австрией.

Теперь эти разговоры усиливались; говорили, что Россия должна выступить на защиту своих меньших братьев и освободить и себя и их от германского засилья. Но были люди, яростно спорившие против подобных планов. Это были крайние правые, которые говорили, что Россия ни в каком случае не должна ссориться с Германией, так как Германия - оплот монархизма, и по этой, а также и экономическим причинам мы должны быть с ней в союзе.

Во время всех этих споров и разговоров в Петербурге шли беспорядки. Рабочие бастовали, ходили толпами по улицам, ломали трамваи и фонарные столбы, убивали городовых. Причины этих беспорядков никому не были ясны; пойманных забастовщиков усердно допрашивали, почему они начали всю эту переделку.

А мы сами не знаем, - были ответы, - нам надавали трешниц и говорят: бей трамваи и городовых, ну мы и били.

И в этот самый момент вдруг появился долгожданный манифест об объявлении войны и мобилизации, а австрийские и германские войска показались на нашей территории.

Как только была объявлена война, вспыхнул грандиозный патриотический подъем. Забыты были разбитые трамваи и немецкие трехрублевки, казаков встречали криками радости, а вновь произведенных офицеров качали и целовали им погоны.

По улицам Петербурга ходили толпы манифестантов с иконами и портретами Его и Ее Величеств, певшие «Спаси, Господи, люди Твоя» и «Боже, Царя храни». Все бегали радостные и взволнованные. Никто не сомневался, что через три месяца наши победоносные войска будут в Берлине.

При таком настроении публики Государь приехал в Петербург читать в Зимнем дворце манифест об объявлении войны. Когда Их Величества проходили по залам Зимнего дворца, то возбужденная публика, забыв все этикеты, кидалась к ним, обступая их кольцом, целуя руки им обоим и подол платья Императрицы, у которой по красивому одухотворенному лицу текли крупные, тихие слезы радости.

Когда Его Величество вышел на балкон, то вся толпа, запрудившая площадь Зимнего дворца, так что еле можно было дышать, как один человек упала на колени, и все разом подхватили «Боже, Царя храни». Всем, видевшим события 1917 и 1918 годов, трудно поверить, что это была все та же толпа тех же рабочих, солдат и чиновников.

Через несколько дней Их Величества переехали в Москву. Мы поехали тоже.

В первый же день на пути от вокзала мы встретили манифестацию, но в Москве подъем был значительно меньший. В день чтения манифеста вся Царская Семья проехала прямо из дворца к Успенскому собору, в котором еще Александр І молился перед началом Отечественной войны. Молебен продолжался долго, но вот наконец, при звоне колоколов и при ярком свете золотистого августовского солнца, вышли Их Величества и Их Высочества из собора и прошли к своим экипажам по высоким мосткам, обитым красным сукном, под которыми колебалось море человеческих голов, волновавшееся и дрожавшее от дружного «ура».

В 10-х числах августа Их Величества вернулись в Царское Село и еще больше упростили и без того простой образ жизни своего двора, посвятив себя исключительно работе. Государь лично потребовал, чтобы ввиду продовольственных затруднений был сокращен стол. Стали подавать только два блюда за завтраком и три за обедом. Ее Величество в свою очередь сказала, что ни себе, ни Великим Княжнам она не сошьет ни одного нового платья, кроме форм сестер милосердия, да и те были заготовлены в таком скромном количестве, что Великие Княжны постоянно ходили в штопаных платьях и стоптанных башмаках, все же личные деньги Их Величеств шли на благотворительность.

В Царском Селе моментально стали открываться лазареты, куда Ее Величество постоянно посылала вина, лекарства и различные медицинские усовершенствования и дорогие мелочи.

Были открыты комитеты - Ее Императорского Высочества Великой Княжны Ольги Николаевны (помощь семьям запасных) и Ее Императорского Высочества Великой Княжны Татьяны Николаевны (помощь беженцам), и Великие Княжны лично председательствовали на заседаниях и входили во все дела.

Во всех дворцах были открыты склады Ее Императорского Величества, снабжавшие армию бельем и перевязочными средствами. Моментально были оборудованы санитарные поезда имени всех членов Царской Семьи, образцы чистоты и удобства, подвозившие раненых в районы Москвы и Петрограда.

В течение всей войны, каждое Рождество и Пасху, всем раненым царскосельского района выдавались великолепные подарки на личные средства Их Величеств, - как например, серебряные ложки и вилки с гербами, и кроме этого, еще устраивались елки с угощением. Их Величества не ограничивались общественной благотворительностью: значительные суммы раздавались нуждающимся раненым так что, наверно, многие из них и не подозревали, откуда идет им помощь. Еще менее знали об этом в обществе, так как это шло иногда через моего отца, иногда через других лиц, умевших хранить секреты. Между прочим, помогала в этом деле и Вырубова - человек очень щедрый и отзывчивый к чужому несчастью, благодаря чему, после того, как во время революции ее выпустили из тюрьмы, она, желая избежать вторичного ареста, находила приют в подвалах и каморках бедняков, когда-то вырученных ею из нищеты.

Сколько радости и утешения приносили Ее Величество и Великие Княжны своим присутствием в лазаретах! В первые же дни войны после своего приезда в Царское Село старшие Великие Княжны и Ее Величество стали усердно готовиться к экзаменам на сестер милосердия и слушать лекции, для того чтобы иметь право работать наравне с остальными сестрами. И впоследствии они работали так, что доктор Деревенко, человек весьма требовательный по отношению к сестрам, говорил мне уже после революции, что ему редко приходилось встречать такую спокойную, ловкую и дельную хирургическую сестру, как Татьяна Николаевна.

Великая Княжна Ольга Николаевна, более слабая и здоровьем, и нервами, недолго вынесла работу хирургической сестры, но лазарета не бросила, а продолжала работать в палатах наравне с другими сестрами, убирая за больными.

Ее Величество, если только ее здоровье позволяло ей это, приезжала также ежедневно в дворцовый или собственный Ее Величества лазарет, где работали Великие Княжны. Изредка Ее Величество занималась перевязками, но чаще просто обходила палаты и сидела с работой у изголовья наиболее тяжелых больных. Были случаи, когда больные заявляли, что не могут заснуть без Ее Величества или что только ее присутствие успокаивает их боли, и она приезжала, в каком бы это ни было лазарете, и сидела часа два, три только для того, чтобы доставить хоть немного спокойствия несчастным.

Однажды в Царском Селе на Братском кладбище хоронили скончавшегося в одном из царскосельских лазаретов офицера. Один из наших друзей-офицеров поехал на вечернюю панихиду и рассказывал нам впоследствии, как глубоко он был потрясен всем им виденным. Служба еще не начиналась, но публики в церкви собралось много, и в маленькой церкви стало так душно, что он вышел на улицу. Темнело, и в сумраке весеннего дня кое-где белели кресты могил. Вдруг у ограды кладбища остановился автомобиль, из которого вышла дама, вся в черном, и, войдя в ограду, остановилась у первой же могилы, осеняя себя крестным знамением. Офицер отошел из скромности возможно дальше и ожидал, что дама сейчас уедет или пройдет в церковь. Но велико было его удивление, когда она, отойдя от одной могилы, пошла дальше и, остановившись с молитвой перед следующей, обошла все кладбище, молясь перед каждым крестом. Когда она дошла до офицера, он узнал в ней Государыню Императрицу, которая одна ночью молилась за души погибших своих подданных…

Младшие Великие Княжны не работали сестрами милосердия, так как большая часть дня у них еще уходила на ученье, но ежедневно они посещали лазарет своего имени при Федоровском Государевом соборе, а днем вместе со старшими сестрами делали объезды остальных лазаретов.

Иногда в этих объездах принимал участие и Алексей Николаевич, очень любивший вступать в разговоры с ранеными. Однажды старшая сестра одного из лазаретов попросила офицеров, чтобы они как можно больше рассказывали Алексею Николаевичу из жизни на фронте, и действительно он был так заинтересован, что когда Великие Княжны, бывшие в соседних палатах, пришли звать его домой, он сказал:

Ну вот, когда мне интересно, вы всегда уезжаете раньше, а когда скучно, так сидите, сидите без конца.

Но конечно, все-таки поехал тотчас же.

Часто в лазареты приезжали артисты императорских театров, и давались спектакли и концерты, на которых Великие Княжны и Наследник любили присутствовать. Еще до войны Великих Княжон очень редко вывозили, а с началом войны всякие развлечения прекратились совершенно. Помню, как Наследник смотрел в лазарете Большого дворца «Вова приспособился», что ему страшно понравилось, а уезжая, он просил поставить вторую часть - «Вова в отпуску», про которую он слышал от сестер, что это тоже очень забавно. Конечно, было решено возможно скорее удовлетворить его скромное желание, но революция расстроила все планы.

Я удивляюсь их трудоспособности, - говорил мне мой отец про Царскую Семью, - уже не говоря про Его Величество, который поражает тем количеством докладов, которые он может принять и запомнить, но даже Великая Княжна Татьяна Николаевна: например, она, прежде чем ехать в лазарет, встает в 7 часов утра, чтобы взять урок, потом они обе едут на перевязки, потом завтрак, опять уроки, объезд лазаретов, а как наступит вечер, они сразу берутся за рукоделие или за чтение.

Действительно, во все время войны и без того скромная жизнь Царской Семьи проходила одинаково изо дня в день за работой.

Так проходили будни, праздники же отличались только тем, что вместо утреннего посещения лазарета Их Величества и Их Высочества ездили к обедне в Федоровский Государев собор.

Этот собор был, собственно говоря, полковой церковью конвоя и сводно-пехотного полка и возродился из маленькой церкви, сплошь уставленной старинными образами и первоначально устроенной в казармах сводно-пехотного полка.

Древнерусский стиль и старина икон так понравилась Государю, что вскоре был построен собор. Нижний пещерный храм был весь уставлен старинными иконами, и полумрак царивший там, придавал еще больше молитвенного настроения.

Помню всенощную в Великом посту во время говения Их Величеств, на которую мы приехали очень некстати, так как Их Величества изъявили желание, чтобы во время говения, кроме солдат, никого не было.

Я никогда не забуду того впечатления, которое меня охватило под сводами церкви: молчаливые стройные ряды солдат, темные лики святых на почерневших иконах, слабое мерцание немногих лампад и чистые, нежные профили Великих Княжон в белых косынках наполняли душу умилением, и жаркие молитвы без слов за эту семью из семи самых скромных и самых великих русских людей, тихо молившихся среди любимого ими народа, вырывались из сердца.

Верхний храм производил большое впечатление красивой живописью царских врат и массивных колонн, поддерживавших свод. Блеск золотых иконных риз, великолепие облачения духовенства. Величественные напевы хора как нельзя лучше гармонировали с ярким настроением больших праздников, когда хочется побольше торжественности и необычайности…

Царская Семья приезжала очень рано и проходила на свои места на солее, минуя публику, через маленькую боковую дверь. Государь и Наследник стояли всегда на виду у публики, большая колонна скрывала места Государыни и Великих Княжон. Около алтаря была маленькая молельня для Ее Величества, в которой горели неугасимые лампады и приносились к образам живые цветы.

Однажды, в самом начале войны, Ее Величество и Великие Княжны посетили лазарет, устроенный моим отцом в занимаемом нами казенном доме. Мы с младшим братом были только вдвоем дома. Мой отец, как всегда, страшно занятой, уехал по делам, а сестра милосердия ушла на полчаса домой, когда к нам наверх прибежала горничная с известием о приезде Ее Величества, и Великие Княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна, как всегда, скромно одетые в темные пальто и шляпы, уже были в лазарете.

Большинство раненых были выздоравливающие и, сидя, кто в халате, кто в нижнем белье, играли в карты. Ее Величество подошла к ним и спросила, во что они играют.

В дурачки, Ваше Величество, - был ответ.

В это время подошли мы, и Ее Величество обратилась к нам с вопросами, но ласковый тон Ее Величества и счастье ее видеть, как всегда, лишили меня всякого самообладания, и я отвечала что-то очень бестолковое.

Тогда Ее Величество подошла к лежавшему. Это был солдат 35 лет, глухой, ревматик и до такой степени изнуренный, что ему можно было дать лет 75. Он лежал и читал Евангелие, ранее присланное Ее Величеством, и даже не обратил внимания на вошедших и не догадывался, кто это заговаривает с ним.

Ты что читаешь? - спросила Ее Величество, наклоняясь к нему.

Да вот все ноги болят.

Ее Величество улыбнулась и попробовала задать другой вопрос, но ответ был такой же бестолковый, и она, отойдя, попрощалась с нами и вышла вместе с Великими Княжнами в переднюю.

Уже на зиму приготовили, - сказала, проходя, Ее Величество, указывая на валенки, стоявшие в передней.

Затем она вышла на крыльцо, кивнула нам еще раз и села в автомобиль.

Уже гораздо позже приехал к нам Алексей Николаевич. Он очень стеснялся идти в лазарет и, чтобы оттянуть это, пошел с моим отцом осматривать остальные комнаты нижнего этажа и нашел, что у нас очень уютно. Мы же тем временем ждали Алексея Николаевича в лазарете. Все встрепенулись, когда в дверях показалась его красивая маленькая фигурка.

Мой отец подвел к Алексею Николаевичу нескольких солдат, которые стояли, вытянувшись, около своих кроватей, а затем Алексей Николаевич прошел через лазарет в переднюю, а давно приготовленный граммофон звучно грянул «Боже, Царя храни», что, кажется, Алексею Николаевичу очень понравилось.

Однажды ко мне в лазарет, как раз в начале корниловского движения, когда вокруг Царского уже были вырыты окопы, а корниловские войска стояли на станции Дно, приехала и раньше часто бывавшая у меня фрейлина Маргарита Сергеевна Хитрово, работавшая вместе с Их Высочествами в собственном Ее Величества лазарете и страстная поклонница всей Царской Семьи.

Я еду в Тобольск - объявила она мне.

Я уже раньше слышала об ее намерении ехать в Тобольск, но не ожидала, что это будет так скоро после их отъезда.

Я еду завтра, у меня билет уже есть, а чтобы не возбуждать подозрения, я еду как будто бы на поклонение мощам Иоанна Тобольского. Туда много ездят, отчего же я не могу поехать на богомолье? А Вы мне дайте письмо, если хотите.

Я дала ей письмо к моему отцу, и она отправилась, взяв еще много писем к лицам свиты и даже Их Величествам.

Тем временем я уже получила письма от моего отца, сперва с парохода, потом из Тобольска.

3 августа Их Величества прибыли в Тюмень и ночью были переведены на пароход, который отошел к Тобольску.

По приезде в Тобольск в город выехали полковник Кобылинский и комиссар Макаров и вернулись с известием, что помещение еще не готово, так что Их Величествам пришлось жить на пароходе около двух недель.

В это время шел спешно ремонт губернаторского дома, в котором предполагалось поместить Царскую Семью, и дома купца Корнилова напротив - для свиты и части охраны. Кроме того, небольшой кусочек площадки перед губернаторским домом окружался высоким сплошным забором. Это место предназначалось для прогулки арестованных.

За время жизни на пароходе часть арестованных два раза съезжала на берег для осмотра помещений. Первый раз для этого был отправлен мой отец с Кобылинским и Макаровым, второй раз - камердинер Ее Величества Волков и камер-фрау Тутельберг.

Кобылинский и Макаров делали все, чтобы улучшить помещение. Часть мебели в губернаторском доме сохранилась еще от старого времени, недостававшие же вещи покупались в лучших домах Тобольска. Макаров настоял на покупке для Великих Княжон рояля. Упорно искали для Их Величеств пружинные кровати, так как не хотели давать им походных, предназначенных для Их Высочеств и лиц свиты. В конце концов и кровати были куплены в какой-то семье, поступившейся своим удобством. Для ремонта были приглашены обойщики, столяры, маляры и электротехники - пленные и военнообязанные немцы, единственные хорошие работники в городе.

В особенно плачевном состоянии были водопроводы, очень долго не чищенные, так что первое время вся грязь подымалась кверху и наводняла весь дом невероятным запахом, но это скоро было исправлено, и в обоих домах были поставлены ванны.

Наконец, в середине августа, Их Величества и свита переехали в город и пешком шли от пристани до домов, причем собравшаяся смотреть публика отметила их бодрое и веселое настроение.

Вскоре после отъезда Маргариты Хитрово я получила от своего отца разрешение ехать и была в отчаянии, что некоторые дела меня задерживали. Вдруг до нас дошли слухи об аресте Хитрово и препровождении ее под конвоем в Петроград.

Вслед за тем приехал Макаров, на смену которому в Тобольск был послан комиссар Панкратов с помощником - прапорщиком Никольским.

Бедная Хитрово была очень поражена всем случившимся, не представляя себе, что исключительно ее странное поведение повело к ее аресту, а ее приезд - к удалению Макарова и смене его на более доверенное лицо. Но, действительно, она вела себя так, точно хотела довести до этого. Уезжая, она вся закуталась в пакеты со всевозможной корреспонденцией, а с пути писала открытки родственникам следующего содержания: «Я теперь похудела, так как переложила все в подушку» или: «Население относится отлично, все подготовляется с успехом» и т. д.

Приехав в Тобольск, она моментально направилась в дом, где помешалась свита, и наткнулась на графиню Гендрикову, которая провела ее в свою комнату. Затем туда же пришел мой отец, и они все мирно разговаривали, когда появился Кобылинский и объявил, что он вынужден арестовать Хитрово. Корреспонденция был отобрана, у графини Гендриковой сделали обыск, и ее, моего отца и Хитрово допрашивали, причем последняя, говорят, держала себя очень вызывающе. Затем ее под конвоем отправили в Петроград.

В этой истории обе стороны держали себя глупейшим образом. Хитрово должна была подумать о том, что ее внезапный отъезд, ее переписка и появление неизвестной барышни в глухом Тобольске сразу будет отмечено революционными властями, придиравшимися к каждому пустяку, каким и была ее поездка. Она уехала самостоятельно, не по поручению каких-либо организаций и главным образом для того, чтобы как-нибудь, хоть мельком, повидать Царскую Семью. Может быть, она и лелеяла мечту подготовить почву к освобождению Их Величеств, но можно было понять, что не здесь кроется главная сеть организаций, настолько появление Хитрово было наивно. Ясно было, что на нее не стоило тратить революционного пыла. Для Их Величеств последствия были, несомненно, неприятные, так как из-за этого уволили Макарова, человека, безусловно, иначе настроенного, чем Панкратов.

Все это произошло незадолго до моего отъезда в Тобольск, куда я приехала 14 сентября. Наш маленький и грязный пароходишко часов в 6 с половиной утра подходил к Тобольску, еще окутанному голубоватой дымкой предрассветного тумана, сквозь которую просвечивали очертания больших белых зданий на нагорной части и серые тени каких-то лачужек у пристани.

Долгое время длилась процедура проверки наших бумаг, и наконец мы, т. е. старушка-воспитательница графини Гендриковой и я очутились на пристани и собрались выезжать в город, как вдруг помощник начальника милиции объявил нам, что не имеет права отпустить нас в город, так как мы едем к арестованным.

После часового ожидания, во время которого мы наблюдали за чуждыми нам типами длинноволосых провинциальных семинаристов, грязных киргизов и хорошо знакомыми фигурами стрелков отряда особого назначения, мне удалось наконец добиться разрешения пройти в город под конвоем солдата, чтобы по телефону сговориться с Кобылинским.

Было серенькое свежее утро, шел мелкий дождь, и все улицы представляли собой расплывшуюся скользкую массу, по которой я еле поспевала за быстро шагавшим солдатом. Оказалось, что по случаю праздника все магазины закрыты и нет ни одного телефона, по которому я могла бы позвонить. Тем не менее я потребовала, чтобы мне показали здание, где помещаются арестованные, и квартиру полковника Кобылинского.

Довольно скоро мы дошли до небольшой площади на главной улице с зеленевшим сзади крошечным городским садиком. Здесь находились два довольно больших здания: одно белое - бывший губернаторский дом, - теперь «Дом свободы», с огороженным пространством перед ним и часовыми вокруг, и другое - розовое, с завитками и украшениями, - Корниловский дом, где помещалась свита.

Я кинулась туда и наткнулась на графиню Гендрикову, но она, памятуя случай с Хитрово, отскочила от меня с возгласом «Не подходите ко мне, не подходите», - и справившись, благополучно ли я доехала, не прошла в двери до тех пор, пока я не ушла.

Полковник Кобылинский оказался в этом же доме и тотчас проводил меня сам обратно на пристань, где его бумажка от Керенского произвела на милицию магическое действие, и через полчаса я уже была водворена в комнатах моего отца. Корниловский дом был довольно большой, в два этажа, нелепо построенный, с мраморной лестницей и украшениями на деревянных крашеных потолках, изображавшими лепку.

В верхнем этаже помещались генерал Татищев, Екатерина Адольфовна Шнейдер, графиня Гендрикова, мистер Гиббс, князь Долгоруков, доктор Деревенко с семьей и три горничные.

Внизу была офицерская столовая и буфет, комната, в которой происходили заседания отрядного комитета, и комнаты, где жили мой отец, комиссар Панкратов, его помощник Никольский и прапорщик Зима. В подвальном этаже помещалась прислуга и 8 человек стрелковой охраны.

Мой отец имел две комнаты, из которых одна - большая, светлая, с окнами на дом Их Величеств была предоставлена мне, а в другой, меньшей и проходной, где двери никогда не запирались и через которую по утрам ходило мыться в ванную все население нижнего этажа и целый день пробегал к себе в комнату прапорщик Никольский, поместился мой отец с младшим братом Глебом.

Обстановка отчасти была казенная, отчасти купленная моим отцом, а один желтый штофный диванчик и стул к моему письменному столу, сделанному из крашеного деревянного умывальника, были присланы мне из другого дома Ее Величеством и великой княжной Ольгой Николаевной, несколько раз спрашивавшей, есть ли у меня мягкая мебель.

На этом же диванчике я нашла две подушки, вышитые: одна - Ее Величеством, а другая - великой княжной Марией Николаевной, - еще трогательный знак внимания с их стороны, всегда думавших о том, как доставить удовольствие окружавшим.

Из окон моей комнаты был виден весь дом, где помешались Их Величества, и площадка, отведенная для прогулок. В это утро, несмотря на дождь, Его Величество и Их Высочества вышли гулять в 11 часов, и я впервые увидала их здесь после Царского Села. Его Величество в солдатской шинели и защитной фуражке своей обычной быстрой походкой ходил взад и вперед от забора до забора. Великие княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна в серых макинтошах и пуховых шапочках - синей и красной - быстро шагали рядом с отцом, а Анастасия и Мария Николаевны, сидя на внутреннем заборе, отгораживавшем город и кладовые, разговаривали с караульными солдатами.

День Их Величеств в Тобольске проходил следующим образом: вставали все часов в 9 утра и после утреннего чая занимались каждый своим делом: Его Величество и Ольга Николаевна - чтением, младшие дети - уроками, Ее Величество продолжала преподавать детям закон Божий и занималась чтением с великой княжной Татьяной Николаевной. В 11 часов все выходили на прогулку за загородкой. В 1 час дня был завтрак и затем опять прогулка до 4 часов, когда подавался дневной чай. После чая опять занимались уроками и рукоделиями, а Алексей Николаевич часа два проводил за играми. В 7 с половиной подавался обед, после которого свита, обедавшая и завтракавшая с Их Величествами, оставалась на вечер. Тут устраивались игры в карты или домино, без денег, конечно, причем каждый вечер Его Величество читал вслух, преимущественно что-нибудь из классиков. Один Алексей Николаевич отсутствовал, так как сразу после обеда шел спать.

Преподаванием Алексею Николаевичу, кроме Ее Величества, занимались Е. А. Шнейдер, Жильяр и Клавдия Михайловна Битнер, приехавшая в Тобольск вместе с Кобылинским, очень образованная и милая женщина, искренне любившая Царскую Семью и помогавшая Кобылинскому переносить стойко все огорчения и мучения его тяжелой службы.

По воскресеньям Их Величествам разрешали ходить к ранней обедне в храм Благовещения, находившийся в нескольких шагах, и в который можно было пройти через городской сад, почти прилегавший к загородке около губернаторского дома. По всему саду расставлялись в две шеренги солдаты, между которыми и проходили Их Величества и свита.

В этой церкви служил отец Алексей Васильев, назначенный, по выбору епископа Гермогена, духовником к Их Величествам, человек, сыгравший роковую роль во всем, происшедшем впоследствии. Сам же епископ Гермоген, как известно, тоже погибший мученической смертью, вел тайную переписку с Их Величествами, посылал им просфоры и вообще до самой своей смерти не забывал их.

Их Высочества, несомненно, очень скучали: так часто их можно было видеть сидящими на подоконниках в зале и смотрящими по часу или два на пустынные улицы Тобольска. Развлечений было очень немного: сперва устроили они себе ледяную гору и ежедневно катались на ней, раскрасневшиеся от мороза, такие хорошенькие в своих серых костюмах и темных меховых шапочках, или устраивали на этой же горе грандиозную возню с Алексеем Николаевичем, князем Долгоруковым и Жильяром, который ходил в меховой куртке, замотанный башлыком, как он говорил, «a la kalmouk».

Они все неистово боролись, сбрасывая друг друга в снег, и громко смеялись. Государь в это время рубил и пилил дрова. В этом Великие Княжны ему тоже помогали, с необыкновенной ловкостью и силой взмахивая топором, так что щепки летели в разные стороны.

По вечерам они все сидели во главе с Ее Величеством, усердно занимались рукоделиями, так как приближалось Рождество, и по старому обычаю, они хотели сделать всем подарки. Была устроена елка не только для всей прислуги, но и для дежуривших в первый и во второй день взводов охраны, причем каждый из солдат и каждый человек из прислуги получили какую-нибудь полезную вещь собственной работы Ее Величества или Их Высочеств, вроде вязаной шапки или перчаток.

Как я уже говорила, мы с братом проводили Рождество одни, так как мой отец был с Их Величествами, а нас туда не пустили. Но благодаря вниманию Ее Величества, и для нас этот день не прошел незамеченный. Утром в сочельник Ее Величество спросила моего отца, есть ли у нас елка, и узнав, что нет, тотчас же послала кого-то из прислуги в город за елкой для нас и приложила к этому несколько подсвечников, «дождя», «снега» и свечей, собственноручно подрезанных Его Величеством.

Затем, вечером того же дня мы получили тоже по вышитой работе Их Высочеств, рисованную Ее Величеством закладочку и по вещице: моему отцу - вазу, брату - книгу с надписью и мне брелок - золотой самородок с брильянтом, который впоследствии, к моему великому горю, вместе с браслетом матери и брелочком отца был у меня украден. Не могу сказать, как тронуло нас это внимание со стороны тех, кто больше всего сами нуждались в поддержке и имели силу не только переносить все с мужеством и бодростью, но и оказывать столько внимания и ласки всем окружающим, не исключая людей, их предавших, державших их как узников.

Несомненно, что из всех заключенных больше всего выдержки, наибольшее присутствие духа было у тех, кто должен был больше всех страдать, - у Царской Семьи.

Несмотря на очень хорошие отношения и на искреннее желание свиты жить в мире, все-таки благодаря напряженному и нервному состоянию происходили мелочные споры и ссоры, после которых Илья Леонидович Татищев говорил: «Не надо мельчать, не надо мельчать». Настроение, конечно, у всех было мрачное, и некоторые из лиц свиты постоянно заводили разговоры о грубости Никольского, невоспитанности Панкратова и глупости отрядного комитета, - вместо того, чтобы всячески избегать подобных разборов, конечно, не способствовавших подобрению настроения Их Величеств.

Ледяную гору Великих Княжон солдаты разрушили на том основании, что, поднимаясь на эту гору, Их Высочества оказывались уже вне забора, на виду у публики, которая собиралась на них смотреть.

Опять охрана начала говорить про возможные покушения, о которых никто и не думал, так как большинство публики было настроено совершенно иначе. Один старенький полковник на следующий день после приезда Их Величеств надел полную парадную форму и в течение получаса стоял, вытянувшись во фронт, под окнами дома Их Величеств.

Некоторые ходили гулять специально, чтобы видеть в окно кого-нибудь из Царской Семьи, другие через моего отца, Деревенко и Кобылинского посылали конфеты, сахар, торты или каких-нибудь замечательных копченых рыб.

Из женского Ивановского монастыря привозили молочные продукты, квас, присылали просфоры, а в марте искусно испеченных жаворонков, по 50 штук в гнездышке величиной с десертную тарелку.

Конечно, уничтожение горы было лишением для Их Высочеств, воспитанных в здоровом духе здоровых физических развлечений, но не помню, кто, кажется, Жильяр, вскоре нашел другое занятие: домашние спектакли. Эти спектакли преимущественно ставились на иностранных языках под руководством Жильяра и Гиббса. Только один был русский, в котором единственный раз принимал лично участие Его Величество и от которого у меня сохранилась программа, написанная его рукой.

Действующими лицами чаше всего были Татьяна Николаевна, Мария Николаевна и Алексей Николаевич, и для мужских ролей - Жильяр и Гиббс, реже других - Анастасия Николаевна и Ольга Николаевна, иногда кто-нибудь из свиты. Мой отец категорически отказался от участия, прося оставить себе роль зрителя, которых и так было немного, но однажды Алексей Николаевич после обеда подошел к нему и с серьезностью делового человека сказал:

Мне надо Вам кое-что сказать, Евгений Сергеевич.

После этого он взял моего отца под руку и пошел с ним взад и вперед по зале. Дело заключалось в том, что Алексей Николаевич просил моего отца взять на себя роль в следующем спектакле. Мой отец сперва отказался, но Алексей Николаевич так просил его сделать это для него, что это будет роль старого доктора, очень легкая, что мой отец согласился, но спектакль не состоялся, не помню отчего. Эти спектакли всем доставляли много удовольствия - не только игравшим, но и зрителям, так как Жильяр и Гиббс оказались искусными режиссерами, а Великие Княжны, в особенности Татьяна Николаевна, проявили много живости и таланта. Алексей Николаевич, с привязанной бородой и говоривший басом, был тоже необычайно мил.

20 мая 1918 года Великие Княжны Татьяна Николаевна, Ольга Николаевна и Цесаревич Алексей Николаевич на пароходе «Русь» выехали из Тобольска в Тюмень, а оттуда поездом в Екатеринбург.

Издевательство охраны продолжалось и на пароходе. К открытым дверям кают Великих Княжон были приставлены часовые, так что они даже не могли раздеться.

Вся провизия, присланная Их Высочествам местными жителями, Ивановским монастырем и заключавшаяся в ледниках с молоком, квасом, творогом, пирогами и печеньем, была отобрана красногвардейцами в свое пользование. Они выдавали им только немного молока, а у баронессы Буксгевден нашлось в кармане несколько холодных зраз и сладких кексов. Это было все их питание.

Не знаю, как продолжалось в поезде до Екатеринбурга, но по приезде туда все были немедленно разделены. Великие княжны и Наследник в сопровождении двух лакеев - штандартских матросов Нагорного и Седнева, повара и поваренка были отвезены в Ипатьевский дом, причем Великих Княжон самих заставили нести свой багаж, и Татьяна Николаевна поразила всех своей силой, неся с легкостью по чемодану в каждой руке.

Графиня Гендрикова и Екатерина Адольфовна Шнейдер, Татищев и камердинер Волков были отправлены в тюрьму, где первых двух по нездоровью поместили в тюремную больницу.

Жильяра, баронессу Буксгевден, несколько человек прислуги, Кирпичникова в том числе, отвезли на запасные пути, где уже скопилось до 35 000 беженцев, хворавших и умиравших в невероятной грязи, которая может образоваться от такого скопления народа.

Доктор Деревенко, как я уже говорила, под арест не попал, а стал жить свободным человеком, через день приходя к Их Величествам под конвоем и контролируемый в лечении Алексея Николаевича каким-то безграмотным фельдшером.

Когда же был назначен комиссаром Юровский, за Деревенькой перестали посылать, а он, по его собственному выражению, не хотел о себе напоминать большевикам и больше не бывал у Их Величеств. Таким образом он избегнул той ужасной участи, которая постигла всю свиту, и практиковал с большим успехом в Екатеринбурге.

С тех пор, как Их Высочества уехали, мы уже больше не имели никаких сведений ни от них, ни от моего отца, так как стали железные дороги, и вскоре мы очутились под разными правительствами благодаря чешскому движению. Все остальное я знаю со слов Жильяра и баронессы Буксгевден, которые, живя на запасных путях, изредка заходили в город и видались с доктором Деревенко.

В первые же дни по приезде в Екатеринбург Жильяр проходил мимо Ипатьевского дома, когда оттуда красногвардейцы вывели лакеев Нагорного и Седнева и, усадив на извозчика, увезли куда-то под конвоем. В тот же день оба были расстреляны.

Красноармейцы ими давно были недовольны, так как считали, что они позорят честь матросов, служа при Царской Семье. Теперь же, в Екатеринбурге, Нагорный не стерпел грубого обращения Родионова с Алексеем Николаевичем и, выйдя за ним, закричал на него, что если он еще раз позволит себе какую-либо грубость, он, Нагорный, его просто изобьет.
Только после ухода большевиков удалось разыскать по платью брошенные красногвардейцами и разлагающиеся тела матросов и похоронить их.

Та же участь, что и Нагорного с Седневым, постигла всю свиту, заключенную в тюрьме. В разное время были выведены из тюрьмы Татищев и князь Долгоруков и расстреляны. Графиню Гендрикову, Екатерину Адольфовну Шнейдер и камердинера Ее Величества Волкова перевели в Пермь и держали в одной тюрьме с супругой Его Высочества князя Иоанна Константиновича - Еленой Петровной и ее приближенными. Они очень нуждались в тюрьме, в особенности графиня Гендрикова, не имевшая при себе никаких вещей. Она сама стирала свое белье под краном, причем, имея только одну смену белья, она, стирая блузу, надевала рубашку, а стирая рубашку, надевала блузу. Однажды ее вызвали к комиссарам:

Отчего Вы не попросите Ваши вещи? - спросили ее.

Мне ничего не нужно, - спокойно сказала графиня.

Что Вы хотите?

Служить Их Величествам до конца дней своих.

Ведите обратно в тюрьму.

Когда после этого пришла стража и велела графине и Екатерине Адольфовне идти за собой, то всем стало ясно, зачем. Графиня встала совсем спокойная и только сказала: «Уже?», но, по-видимому, потом она поверила словам красноармейцев, объявивших, что их просто переводят в другую тюрьму.

Кроме нее и Екатерины Адольфовны Шнейдер, в этой партии было еще несколько мужчин и женщин и камердинер Волков. Последний, заметив, что их ведут все дальше и дальше и слышатся какие-то подозрительные свистки из лесу, решился бежать, и в тот момент, когда ведшие их солдаты по одному из свистков свернули в чашу, он перепрыгнул через канаву и бросился бежать; за ним раздались выстрелы, и он слышал, как графиня Гендрикова вскрикнула. Впоследствии ее тело и тело Екатерины Адольфовны Шнейдер были найдены зарытыми около города. Теперь же они похоронены в Перми.

Жизнь арестованных в Ипатьевском доме становилась с каждым днем ужаснее. Произвели обыск и забрали все драгоценное, причем у Алексея Николаевича с кровати сорвали золотую цепочку, на которой висели образа. Принеся пищу, - то, что оставалось после караула, - плевали в нее или убирали, когда арестованные только что начинали есть.

Первое время Великие Княжны готовили Ее Величеству отдельно на спиртовке кашу и макароны, приносимые Деревенькой, но вскоре Деревеньку перестали пускать к ним, и они больше ничего не получали.

В то время в екатеринбургском совдепе состоял один германский шпион (впоследствии оказалось, что Яковлев - бывший русский офицер и тоже германский шпион). Член екатеринбургского совдепа - шпион германского правительства был впущен комиссарами к Государю и заявил, что вся Царская Семья будет освобождена и отправлена за границу, если Их Величества подпишут Брестский мир. Их Величества отказались, и после этого жизнь их стала еще хуже.

Был назначен новый комиссар - еврей Юровский. Отношение охраны было сплошным издевательством, а Их Величества сносили все с истинно христианским смирением святых мучеников. Они погибли мученической смертью в ночь с 3 на 4 июля (с 16 на 17 июля) 1918 года.

Слух об этом ужасном, неслыханном преступлении сразу пополз по Сибири, как ни скрывали его участники этого дела. Конечно, никто из нас не верил слуху до тех пор, пока по приезде во Владивосток я не увидела людей, лично читавших все дело, веденное генералом Дитерихсом. В ночь с 3 на 4 июля (16–17) 1918 года царственным узникам приказали собираться в дорогу. Вся Царская Семья, мой отец и прислуга были скоро готовы, и все сведены в подвальную комнату Ипатьевского дома. Там им предложили подождать. Они попросили стулья; было принесено два: на один из них сел Государь с Наследником на руках, на другой Императрица. Они недолго ждали, как вошел Юровский в сопровождении 12 солдат, из которых только два было русских, остальные евреи и латыши. Юровский обратился к Государю:

Вы отказались принять помощь Ваших родственников, поэтому я должен Вас расстрелять.

Государь совершенно спокойно перекрестился и встал на колени, по-прежнему держа Наследника.

Императрица также перекрестилась и преклонила колена.

Раздались выстрелы. Юровский стрелял в Государя, солдаты по остальным. Когда уже переворачивали тела и добивали штыками, очнулась Великая Княжна Анастасия Николаевна и закричала. Ее тоже добили.

После этого тела были обобраны, свалены в автомобиль и свезены в лес, где сжигались на двух кострах - огневом и кислотном; несмотря на такое усердное уничтожение, некоторые мелкие вещицы уцелели в золе, и я видела фотографии с них и узнала известные мне вещи Царской Семьи и моего отца…

Так погибли эти великие люди, эти действительно верующие христиане.

Вся Россия виновата в ужасной смерти этих святых мучеников, и никто не подумает, никто не сознается в своих грехах! Теперь больше, чем когда-либо, надо прибегнуть к молитве, надо разбудить в себе заснувшую веру, надо призвать Христа, нашего Спасителя, и молиться, молиться за спасение душ всего народа, за каждого из нас, за всех нас, допустивших гибель своего Царя и Наследника.

Молитва, покаяние и сознание своего великого греха перед Царской Семьей, может быть, искупят этот грех, который иначе ляжет и на детей наших, и не будет у нас больше родины, не будет дано нам видеть благополучие земной жизни, не будет дано нам видеть Царствие Небесное. Да простит нам Господь Бог и святая семья царских мучеников наш великий грех, и да поможет нам Христос начать новую светлую жизнь по Его учению!

Татьяна – вторая царская дочь. Она родилась 29 мая 1897 года. Татьяна была младше Ольги на два года. По характеру они были совсем разные, хотя их связывала нежная дружба. В детстве девочки всегда были вместе, их называли «старшими» и они жили в одной спальне Александровского дворца в Царском селе.

Татьяна в детстве не шалила, была спокойной, серьёзной девочкой, сдержанной в выражении своих чувств. Внешностью была похожа на мать, императрицу Александру Фёдоровну, с пышными волосами и большими, широко расставленными глазами. Она была искусная рукодельница, любила шить, вязать, вышивать. Всякую работу по дому выполняла с удовольствием: гладила бельё, заведовала распорядком в доме, воспитывала младших, много читала, особенно религиозные книги.

Сохранилось детское письмо Княжны Татьяны своей матери, императрице Александре Фёдоровне: «Моя дорогая, родная, милая Мама, я прошу прощения за то, что не слушаю тебя, спорю с тобой, что я непослушная. Сразу я никогда ничего не чувствую, а потом ощущаю себя такой грустной и несчастной оттого, что утомила тебя, потому что всё время приходилось мне всё повторять. Пожалуйста, прости меня бесценная Мамочка…»

Когда Татьяне было 15 лет, она заболела тифом, и пришлось обрить ее красивые волосы. Тяжёлую болезнь она переносила с терпением и спокойствием. У Татьяны был очень доброе сердце. Её часто можно было видеть в окружении ребятишек, которых она угощала конфетами.

Она имела любимую собаку-бульдога по кличке Ортипо, который спал в комнате старших княжон. Татьяна была самой близкой к матери, отношения их были дружескими, доверительными. Николай Александрович говорил, что Татьяна напоминает Государыню.

Татьяна – единственная, с кем в переписке Александра Федоровна говорит о делах, о войне, обсуждает свои личные проблемы. Татьяна была склонна к самоанализу, родителям она пишет: «Я только хотела попросить прощения у тебя и дорогого Папы, за все, что я сделала вам, мои дорогие, за все беспокойство, которое я причинила. Я молюсь, чтобы Бог сделал меня лучше…»

В Государственном архиве РФ сохранилось письмо великой княжны Татьяны Николаевны императрице Марии Федоровне с поздравлением с днем рождения 10 ноября 1906 года:

«Милая бабушка! Поздравляю Тебя с днем твоего рождения и желаю всего всего самого лучшаго! …Мы все очень хотим, чтобы ты скорее приехала к нам, а то нам без тебя очень и очень скучно! «

По воскресным дням девочки вместе с обожаемой тётушкой Ольгой Александровной уезжали из Царского Села в Санкт-Петербург, присутствовав «в Аничкином дворце» на обязательном завтраке у любимой Бабушки, вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, затем следуя во дворец на Большой Сергиевской улице к тётушке Ольге.

Император Николай II был очень дружен и откровенен со своими старшими дочерьми. Сохранилась запись в Дневнике Государя Николая II:

17 марта, воскресенье (1913)
Простоял чудный весенний день. В 10 ½ была обедня в полковом храме. Завтракали: Иоанн (деж) и Гавриил. Гулял и работал на льду почти три часа подряд. В это время шла репетиция на дворе 1-го Балтийского экипажа. Посидел у Татьяны. Остальные дочки были в Петербурге в гостях у Ольги» .

«Великие княжны были миловидные, веселые девочки с непритязательными вкусами и очень приятные в общении. Они были очень смышленые и все схватывали на лету, когда старались. Однако каждая из них обладала собственным характером и способностями.

<…> Татьяна была наделена поразительной красотой. Она была высокая, стройная, как Императрица, хотя ее темные волосы, светлая кожа лица и широко расставленные глаза придавали ей поэтический вид, который по словам Софьи Буксгевден, «не вполне соответствовал ее характеру», который был скорее практическим. Платья она носила с шиком, и хотя девочки одевались одинаково, на Татьяне костюм сидел особенно ловко. Сестры и брат называли ее «гувернанткою», потому что она всегда останавливала расшалившихся сестер и помогала прислуге. Если было нужно обратиться к родителям с какой-то просьбой, дети поручали это Татьяне».

Девочки были великолепно воспитаны, обладали чувством такта, были обходительны, деликатны и очень образованы. Императрица зачастую сама присутствовала на их уроках, наблюдая за процессом обучения. Всех учителей для своих детей августейшие родители подбирали сами. Кроме уроков музыки, танцев, фехтования, живописи, дети изучали сразу несколько иностранных языков: английский, немецкий, французский, помимо важнейшего для всех детей, отечественного языка.

По воспоминаниям учителя французского языка великих княжон, Пьера Жильяра, «Татьяна Николаевна, от природы более сдержанная, обладала волей, но была менее откровенна и непосредственна, чем старшая сестра [Ольга]. Он была также менее даровита, но искупала этот недостаток большей последовательностью и ровностью характера. Она была очень красива, хотя не имела прелести Ольги Николаевны.

Если только Императрица делала разницу между дочерьми, то её любимицей была Татьяна Николаевна. Не то, чтобы её сёстры любили мать меньше неё, но Татьяна Николаевна умела окружать её постоянной заботливостью и никогда не позволяла себе показать, что она не в духе. Своей красотой и природным умением держаться, она в обществе затмевала сестру, которая меньше занималась своей особой и как-то стушёвывалась.

Тем не менее, эти обе сестры нежно любили друг друга; между ними было только полтора года разницы, что, естественно их сближало. Их звали «большие», тогда, как Марию Николаевну и Анастасию Николаевну продолжали звать «маленькие».

В Царскосельском Александровском дворце царская семья проживала осень-зиму, до начала лета. Ежегодно весной все дети уезжали в Крым, в Ливадию, где отдыхали и плавали в море.Наследнику Алексею Николаевичу был полезен лечебный морской воздух. Так было девять лет подряд.

В Ялте с 1911 года устраивали благотворительные «базары» из предметов рукоделия, которые шили и создавали сами Великие княжны, продавая их на улице. Базары получили название праздника «Белого цветка», цветки целебной белой ромашки собирали в корзины, делали из них декоративные цветки и дарили покупателям базара.

Когда 1 августа 1914 года началась Первая мировая война, жизнь в Царском селе изменилась. Прямо во дворце был организован Госпиталь во имя Ея императорского Величества императрицы, для раненых офицеров и солдат русской армии. Императрица Александра Фёдоровна и старшие дочери Ольга и Татьяна прошли обучение на курсах сестёр милосердия и ежедневно в 1914-1917 гг. ухаживали за ранеными в Дворцовом лазарете № 3.

Великие княжны полностью несли службу сестёр милосердия: помогали докторам, делали сложные перевязки раненым, помогали в операционной. Княжна Татьяна работа операционной сестрой, помогая оперировать хирургу и зав. Дворцовым Госпиталем доктору медицины В.И.Гейдройц.

Княжна Ольга была воплощением женственности; «Татьяна была, несомненно, воплощением другого начала – мужественного, энергичного, сильного. Немножечко выше старшей сестры, но такая же изящная и стройная. Она обнаруживала большую силу и твёрдость во всём. Соответственно Её характер и движения, хотя и мягкие, были чётки и резки. Взгляд выразителен и смел. Здоровалась она также чисто по-мужски, крепко пожимая руку и глядя прямо в глаза тому, с кем здоровалась» , написал тяжело раненый солдат.

Рассчитан Госпиталь был примерно на сто раненых солдат и офицеров. Очень ловко и умело Княжна Татьяна делала раненым перевязки и всегда умела их подбодрить, обладая весёлым нравом. В Госпитале была униформа: серое форменной платье; белый передник с красным крестом и белый платок.

Военные годы 1914-1917 Княжна Татьяна вела активную переписку со своей тётей Великой княгиней Ольгой Александровной. На средства Ольги Александровны Романовой в 1914-1917 гг.были оснащены «Дворянский военно-санитарный поезд № 163»; «Военно-санитарный поезд № 87 имени Великой княгини Ольги Александровны»; «3-й Сибирский и 28 Сибирский санитарный военный поезд и Собственный имени Ея Императорского Высочества Ольги Александровны Госпиталь».

Шеф, организатор Госпиталя и медицинская сестра Ольга Александровна почти ежедневно писала письма всем (по-очереди) племянникам в Царское Село. Сестра царя, Тётя Оля обладала огромным опытом сестры милосердия. Переписка О.А.Романовой и святых Царственных мучеников, поражает своим беспощадным трагизмом. Чаще других письма адресованы крестнице Анастасии и Княжне Татьяне, с которой сестра царя обсуждает профессиональные вопросы медицины и жизненные курьёзы.

Прямо из поезда на фронт, Ольга Александровна в письме к племяннице Великой княжне Татьяне Николаевне писала о начале своей фронтовой жизни:

«Милая моя душка трогательная Татьяна.
Твое милое письмо меня ужасно тронуло вчера вечером! Мы должны были ехать в 9 1/2, но стояли на станции до 12 1/2.
Была толпа - из знакомых сестер и родственники их - и когда наконец мы тронулись все нас крестили в открытые окна. Спала я не особенно хорошо, так как нас всех клопы заели! Мерзость такая - Ба! Татьяна Андреевна [Громова] очень милая и веселая. Затем рядом со мною монашенка очень симпатичная простая - мы с нею клопов ловили сегодня утром и она чистила диван мой своей головной щеткой. Такая трогательная, но меня этим смутила ужасно!

Едем в вагоне 2-го класса - коридор по середине - купэ с одной стороны, а кресла с другой, в которые на ночь делают тоже постели. Мылись мы по очереди. Все со мной ужасно милы. Княжна была на вокзале и сказала, что хотела бы превратиться в муху, чтобы со мною влететь в вагон! Воображаю, как она бы жужжала и мешала бы спать…
Только что была остановка - ст. «Дно» Витебской губернии. Пили молоко и ели колбасу с хлебом. Доктора пришли с нами побеседовать. Едем в Киев и оттуда не знаем куда нас пошлют.

Проезжаем места, где видны остатки местных пожаров.
Думаю, так много о вас - моих милых, дорогих! Скажи Мамa, что я так тронута, что сказать не могу, ее милым отношением ко мне и люблю ее ужасно.

Дождик идет, хорошо, так как пыли нет. А клопы?! Противно думать о них; Сестра говорит, что дальше будет хуже и пойдут вши в волосах.

Целую Ольгу-душку милую нежно и Мари и Настеньку «a gloomy one» [скучаю]
Крепко обнимаю дорогого Папa и Бабушку и т. Ксению. Скажи бабушке, чтобы она не обиделась, что я тебе раньше написала, но это ответ на твое письмо.

Была у Ирины. Она ужасно миленькая и худенькая, много говорит и веселая.
Goodbye, my own darling![До свидания мои любимые]
Да хранит тебя Господь! Пишите мне часто, душки мои.
Твоя любящая тебя всем сердцем
Тетя Ольга 1914, 2 Августа (в поезде на войну едучи)» .

После предъявления обвинения Государю Николаю II, вынужденного акта отречения от престола и объявления в марте 1917 года домашнего ареста, наступил период Царскосельского заточения. Царские дети лето проводили дома во дворце, гуляя в саду, под охраной.

Татьяна в письме от 17 июля 1917 года писала о Царскосельском заточении: «В саду так хорошо, ещё лучше, когда уходишь вглубь, в лес, где совсем дико и ходишь не по дорожкам, а просто так. Где-нибудь рядом папа пилит деревья, а мы помогаем носить дрова. Если брат с нами ходит, - то играем с ним. Возимся, он это очень любит» .

«Ужасно приятно, что у нас есть балкон, на котором солнце греет с утра до вечера, весело там сидеть и смотреть на улицу, как все ездят и проходят. Единственное наше развлечение! У нас тут завелось целое хозяйство. Много кур, индюшек, уток, и пять свиней и кот, - живут в бывшей губернаторской конюшне. Кот у нас случайно выскочил и убежал на улицу. Его искали, но не могли найти, а потом, вечером, он к нам сам вернулся.

Алексей каждый день кормит всех животных. Папа и он выкопали маленький пруд для уток, где они с наслаждением купаются. Из наших окон очень красивый вид на горы и на верхний город, где большой собор.

(…)устроили играть в городки перед домом, а мы играем вроде тенниса, но, конечно, без сетки, а просто ради практики. Потом ходим взад и вперёд, чтобы не забыть, как ходить. – В длину 120 шагов, короче гораздо, чем наша палуба» .

Святая благоверная Татьяна Царевна-Мученица

Татьяна родилась 29 мая 1897 года. Внешностью девочка очень напоминала мать. Вторая дочь царя, спокойная, уравновешенная, с темными волосами и большими широко расставленными глазами заставляла людей говорить: "Татьяна вся в мать". Николай II всегда замечал, что Татьяна напоминает ему Государыню. "Очень высокая, тонкая, как тростинка, она была наделена изящным профилем камеи, синими глазами и каштановыми волосами, - вспоминала Лили Ден.- Она была свежа, хрупка и чиста, как роза.

"У Великой Княжны Татьяны были темные волосы, была бледной и, в противоположность матери, никогда не краснела,- добавляет Анна Танеева. Как и у матери у Татьяны был замечательно красивый профиль.

Ребенком Татьяна почти не шалила - у нее было удивительное самообладание. Это умение сдерживать себя перешло к ней от Государя. В детстве были её любимыми занятия: серсо, катание на пони и громоздком велосипеде - тандеме - в паре с Ольгой, неторопливый сбор цветов и ягод. Из тихих домашних развлечений предпочитала -рисование, книжки с картинками, путанное детское вышивание - вязание и «кукольный дом».
Она редко смеялась, была очень добра и умела сохранять спокойствие.

А.Танеева вспоминала, что когда Императрица учила детей рукоделию, лучше других работала Татьяна. У нее были очень ловкие руки, она шила себе и старшим сестрам блузы, вышивала, вязала и великолепно причесывала свою мать, когда девушки отлучались.

Татьяна всегда останавливала сестер, если их проказы заходили далеко, и напоминала им волю матери. Готовность трудиться тоже была у нее в характере. "Татьяна, как всегда, помогает всем и повсюду", - пишет Императрица в одном из письме из Тобольской ссылки. У нее было очень доброе сердце. Ее часто можно было видеть в окружении ребятишек, которых она угощала конфетами.

Она была религиозна, как Ольга, но более усидчива, любила чтение, и ее можно было застать за книгой духовного содержания. Если Ольга была бойкой в разговорах, и у нее был заметен опыт в общении с посторонними, Татьяна страдала некоторой застенчивостью. Была склонна к самоанализу, строга и требовательна к себе самой. В одном из писем к родителям она пишет: "Я только хотела попросить прощение у тебя и дорогого Папы за все, что я сделала вам, мои дорогие, за все беспокойство, которое я причинила. Я молюсь, чтобы Бог сделал меня лучше..."
Лили Ден вспоминала: "Великая Княжна Татьяна Николаевна была столь же обаятельной, как ее старшая сестра, но по-своему. Ее часто называли гордячкой, но я не знала никого, кому бы гордыня была менее свойственна, чем ей. С ней произошло то же самое, что и с Ее Величеством. Ее застенчивость и сдержанность принимали за высокомерие,однако стоило вам познакомиться с нею поближе и завоевать ее доверие, как сдержанность исчезала и вам представала подлинная Татьяна Николаевна. Она обладала поэтической натурой, жаждала настоящей дружбы."

Император горячо любил вторую дочь, и сестры шутили, что если надо обратиться к Государю с какой-нибудь просьбой, то "Татьяна должна попросить папа, чтобы он нам это разрешил".

В 1913 г. семья переехала из Царского в Зимний дворец,Татьяна заболела тифом. Во время тяжелой болезни, которую она переносила с неизменным терпением и спокойствием, ей обрили ее прекрасные волосы.

У Татьяны был бульдог по кличке Ортипо. Он спал в спальне старших княжон - к досаде Ольги Николаевны, которой он мешал своим храпом.

Анна Танеева писала: "Когда Татьяна выросла, она была самой высокой и стройной из всех Великих Княжон, красивой и романтичной. Много мужчин увлекалось ею. Многие офицеры и в самом деле были влюблены в Татьяну, но подходящих женихов не было и для нее. Когда началась война с Германией, Татьяне было 17 лет".

Вот портрет великой княжны, который дает в своих воспоминаниях с Офросимова:

"Она великая княжна с головы до ног, так Она аристократична и царственна. Лицо её матово-бледно, только чуть-чуть розовеют щёки, точно из-под её тонкой кожи пробивается розовый атлас. Профиль её безупречно красив, он словно выточен из мрамора резцом большого художника. Своеобразность и оригинальность придают её лицу далеко расставленные друг от друга глаза. Ей больше, чем сёстрам, идут косынка сестры милосердия и красный крест на груди. Она реже смеётся, чем сёстры. Лицо её иногда имеет сосредоточенное и строгое выражение. В эти минуты она похожа на мать. На бледных чертах её лица - следы напряжённой мысли и подчас даже грусти. Я без слов чувствую, что она какая-то особенная, иная, чем сёстры, несмотря на общую с ними доброту и приветливость. Я чувствую, что в ней - свой целый замкнутый и своеобразный мир".

А вот другой портрет Татьяны Николаевны: "Баронесса С. К Буксгевден:

"Татьяна Николаевна, по-моему, была самая хорошенькая. Она была выше матери, но такая тоненькая и так хорошо сложена, что высокий рост не был ей помехой. У нее были красивые, правильные черты лица, она была похожа на своих царственных красавиц родственниц, чьи фамильные портреты украшали дворец. Темноволосая, бледнолицая, с широко расставленными глазами - это придавало ее взгляду поэтическое, несколько отсутствующее выражение, что не соответствовало ее характеру. В ней была смесь искренности, прямолинейности и упорства, склонности к поэзии и абстрактным идеям. Она была ближе всех к матери и была любимицей у нее и у отца. Абсолютно лишенная самолюбия, она всегда была готова отказаться от своих планов, если появлялась возможность погулять с отцом, почитать матери, сделать все то, о чем ее просили. Именно Татьяна Николаевна нянчилась с младшими, помогала устраивать дела во дворце, чтобы официальные церемонии согласовывались с личными планами семьи. У нее был практический ум, унаследованный от Императрицы - матери и детальный подход ко всему".

Из Великих княжон была самой близкой к императрице Александре Фёдоровне, всегда старалась окружить мать заботой и покоем, выслушать и понять её. Не то, чтобы ее сестры любили мать меньше ее, но Татьяна Николаевна умела окружать ее постоянной заботливостью и никогда не позволяла себе показать, что она не в духе.
Клавдия Битнер, гувернантка детей уже в неволе, в Тобольске, резюмирует, делая несколько неожиданный вывод после общения с Великой княжной: "Если бы семья лишилась Александры Феодоровны, то крышей бы для нее была Татьяна Николаевна. Она была самым близким лицом к Императрице. Они были два друга".

Эта девушка вполне сложившегося характера, она была прямой, честной и чистой натуры, в ней отмечались исключительная склонность к установлению порядка в жизни и сильно развитое сознание долга. Она ведала, за болезнью матери, распорядками в доме, в общем всем заправляла. Была умной, развитой, любила хозяйничать, и в частности, вышивать и гладить белье.
Её по праву называли «Розой Петергофа».

Православный историк, исследовательница духовного и жизненного пути великой княжны Татьяны Романовой - Т. Горбачева пишет:

"Когда началась Первая мировая война, великой княжне Татьяне исполнилось семнадцать лет. Для нее наступило совершенно особое время, - время, когда в полной мере проявились не только ее доброта, милосердие, но и душевная стойкость; большие организаторские способности, а также талант хирургической сестры...".

Внимательной и спокойной Татьяне труд в госпитале давался легче, чем ее старшей сестре. Люди, видевшие Татьяну за работой, восхищались ее профессионализмом. Даже доктор Деревенко, человек по натуре очень строгий и требовательный, говорил, что ему редко приходилось встречать такую спокойную, ловкую и дельную хирургическую сестру. С. Офросимова писала: "Если бы, будучи художницей, я захотела нарисовать портрет сестры милосердия, какой она представляется в моем идеале, мне бы нужно было только написать портрет великой княжны Татьяны Николаевны; мне даже не надо было бы писать его, а только указать на фотографию ее, висевшую всегда над моей постелью, и сказать: "Вот сестра милосердия".

"Все врачи, видевшие Великую Княжну Татьяну Николаевну за ее работой, говорили мне, что она прирожденная сестра милосердия, что она нежно и бесстрашно касается самых тяжелых ран, что все ее перевязки сделаны уверенной и умелой рукой.
Между тем один вид этих ран мог лишить человека сна и покоя. "Мне довелось увидеть много горя, я провела три года в большевистской тюрьме,но все это было ничто по сравнению с ужасами военного госпиталя", - писала А. Танеева. Если Ольга с трудом переносила вид открытых ран, то, что касается Татьяны Николаевны, она "даже жаловалась,что ей по молодости, не поручают самых тяжелых случаев." (по воспоминаниям фрейлины).

Расстреляна большевиками вместе со всей семьёй 4/17 июля в 1918 году в Екатеринбурге.

Ещё в 1905 году еврейский кагал приговорил Царя Николая II к смерти. По этому случаю в Бруклине (районе Нью-Йорка, населенным евреями) была выпущена открытка. На этой открытке был излбражён капорес (жертвенный петух в иудаизме) с головой Царя Николая II. И была надпись на этой открытке на иврите: “Это моё жертвоприношение”. А в масонской Франции в журнале «Асьет о бьер» поместили рисунок с отрезанной головой Царя Николая II и надписью «Святая Русь».

Незадолго до 17 июля 1918 года комендант Дома особого назначения (дома Ипатьева) Яков Юровский полностью сменил охрану дома с русских на евреев. После этого в Екатеринбург прибыл хасидский раввин (еврей с чёрной как смоль бородой в чёрной одежде). Этого человека видели многие. И на стене подвала была оставлена каббалистическая надпись: Значение этой надписи: “Здесь по приказу тёмных сил Царь был принесён в жертву. О чём извещаются все народы”.

Великая Княжна Татьяна канонизирована вместе с семьёй в 1981 году Зарубежной церковью, в 2000 - Архиерейским собором Русской православной церкви. Вся её семья в лике святых официально называется «Святыми Царственными страстотерпцами».

С каждым годом, по мере раскрытия правды и обнародования документов о ритуальном убийстве жидовствующей властью Царской Семьи, все больше и больше православных христиан в келейных молитвах поминают Царскую Семью не как страстотерпцев, а как мучеников.

АКАФИСТ

Кондак 1

Избранная от рода царственнаго державнаго угоднице Христова, страны российския небесная, заступнице и усердная о душах наших молитвеннице, благоверная царевно Татиано, пение похвальное с верою и любовию приносим ти: ты же, яко имуще дерзновение велие ко Прославльшему тя, Гостоду ото всяких бед и скорбей избави нас, да с умилением зовем ти:

Икос 1

Ангелов собеседнице и человеков наставнице воистину явилась еси, всехвальная царевно Татиано, добродетельнаго жития твоего и мученическия кончины ради. Мы же ведущее яко по словеси псалмопевца «дщери царей в чести Божией» почивают, к представительству твоему прибегаем, с любовию и надеждою взываем ти сице:

Радуйся, яко Царь царей возжела доброты твоея!
Радуйся, яко Создатель Мира отверзе ти чертоги своя!
Радуйся, радость вечную во светлостех святых стяжавшая!
Радуйся, равноангельскую честь достойне приявшая!
Радуйся, чтущих тя пред Богом поминающая!
Радуйся, о прославляющих тя Господа умоляющая!
Радуйся, от обычаев душетленных сердца наша отвращающая!
Радуйся, нравы добрыя и благочестие в нас насаждающая!
Радуйся, святая новомученице, царевно Татиано, теплая молитвенице о спасении нашем!

Кондак 2

Видевши тя благоверныя родителя твоя,царь Николай и царица Александра, преуспевающу возрастом и премудростью и всеми добродетельми украшаемую, возрадовашеся о тебе, благодарю поя премудрости наставнику и смысла подателю Бога: Аллилуйя!

Икос 2

Разум небесный тебе даровася, святая царевно Татиано, от дней детства твоего, яко непристанно помышляла еси о Спасителе и заповеди Его усердно творила еси, богомудрою матерью твоею наставляема, молитву и дела благочестия паче забав мирских и почестей царских возлюбила еси. Мы же, сия поминающе, таковыя похвалы приносим ти:

Радуйся, боговенчанных родителей дщи порфирородная!
Радуйся, водительству Духа Святаго издетски прилежавшая!
Радуйся, благим деянием венценосных предков твоих подражавшая!
Радуйся, верою праотцу твоему, патриарху Филарету, поревновавшая!
Радуйся, смирение и боголюбие царей Михаила и Алексия наследовавшая!
Радуйся, твердостию воли Петру Великому уподобившаяся!
Радуйся, мудрость праматери твоея, королевы Виктории царицы Екатерины восприявшая!
Радуйся, в милосердии российской царице Марии последовавшая!

Кондак 3

Силою Вышняго укрепляема, преславная царевно Татиано, егда в доме царственнаго отца твоего заповедей Христовых усердное хранение и в благочестии преспеяние видевше, навыкла еси от дней детства твоего о спасении душевнем паче всего ревновати и в теплых молитвах Господеви взывати: Аллилуйя!

Икос 3

Имуще благочестивыя родители прилежала еси, всехвальная царевно Татиано, богоугодному житию, благодатию Божиею во всяцем деле блазе подкрепляема суще. Тем же, дивящееся таковому от юности твоея рачению, с умилением зовем ти:

Радуйся, от младых ногтей страх Божий имевшая!
Радуйся, в путех Господних непорочно ходившая!
Радуйся, чтению Божественных писаний навыкшая!
Радуйся, жития святых и поучения их возлюбившая!
Радуйся, всякое дело твое с молитвою сопрягавшая!
Радуйся, с родители твоими благословению и наставлению иереев Господних внимавшая!
Радуйся, со страхом Божиим и усердием храму Божьему и службам церковным прилежавшая!
Радуйся, к Царствию Небесному духовные взоры твоя обратившая!
Радуйся, святая новомученице, царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!

Кондак 4

Бурю скорбей и напастей, злобою мира сего воздвизагаемую верою твоею, трезвлением сердечным и молитвами горячими, утолила еси до конца, святая царевно Татиано; ныне же убо, причащаяся славы небесныя со всеми новомученники российскими, предстоиши Христу – Царю Славы, воспевая: Аллилуйя!

Икос 4

Слышавше, преславная царевно Татиано, глаголы апостольския, яко подобает убо женам и девам христианским стяжати красоту нетленную «кроткаго и молчаливаго духа, еже есть пред Богом многоценно» Сему усердно последовала еси. Мы же, сие поминающе, просим тя: укрепи нас в житии благочестивом и добродетельном и приими любовию приносимыя величания сия:

Радуйся, благое иго Христово на себе восприимшая!
Радуйся, в житии твоем угодником Божиим подражавшая!
Радуйся, ближних твоих паче себе самой возлюбившая!
Радуйся, во образ девам христианским свыше предназначенная!
Радуйся, светом Божиим от растления нас охраняющая!
Радуйся, дев и юношей в целомудрии утверждающая!
Радуйся, от глада духовнаго всех нас избавляющая!
Радуйся, любви к Божьему творению всех нас научающая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!

Кондак 5

Боготечной звездою, спасения путь указующей, явися тебе, благоверная царевно, житие святой мученицы Татианы Римской; ей бо подражающе, в милосердии и служении ближним усердно позвизалася еси; и, яко оная, житие твое мучеснически скончавше, востекла еси в чертози Царя Небеснаго, идеже, купно с нею Господеви воспеваеши: Аллилуйя!

Икос 5

Видим тя, благоверная царевно Татиано, у Престола Божьего предстоящую и за нас грешных молящуюся и обретая твоим заступлением в скорбех – утешение, в недузех – исцеление, в бедах – скорое вспоможение, величаем возвеличившего тя Царя Славы Христа, тебе же, нашей теплой предстательнице, от любве сердечныя вопием:

Радуйся, в неизреченной славе Творца мира созерцающая!
Радуйся, с лики мученическими хвалу Богу воспевающая!
Радуйся, с небесных высот к нам милостиво прикающая!
Радуйся, теплотою Божественныя любве души наша согревающая!
Радуйся, в скорбех и болезнех терпению Христову нас научающая!
Радуйся, недуги телесные и язвы духовныя исцеляющая!
Радуйся, бремя житейское носити нам помогающая!
Радуйся, смирением души верных обогащающая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!

Кондак 6

Проповедницу добрых дел явила еси себе, блаженная царевно Татиано, егда во дни испытания военнаго купно с матерью- императрицею Александрою и сестрою твоею, царевною Ольгою, во врачебнице усердно потрудилась еси, воинов раны благоискусно целяще. Сего ради, надеющеся на твое милосердное о нас попечения, усердно прибегаем к твоему заступлению, взывающе благодарно Богу: Аллилуйя!

Икос 6

Возсия в боголюбивой души твоей, святая Татиано, свет истиннаго боговедения; ты бо, благодатию Божественною просвещаема, заповеди Христовы о любви к Богу и ближнему со усердием радостно исполняла еси. Мы же, сие ныне поминающе, молим тя, благоверная царевно, озари и нас лучами добродетелей твоих и милостиво приими величания сия:

Радуйся, мудрая евангельская дево во свете веры и дел благих ходившая!
Радуйся, служению святых жен – мироносиц Марии и Марфы подражавшая!
Радуйся, спасению и исцелению ближних себе посвятившая!
Радуйся, от похоти себялюбия нас исцеляющая!
Радуйся, милосердие в сердцах наших пробуждающая!
Радуйся, страждущим служити нас подвизающая!
Радуйся, светом радости души наша озаряющая!
Радуйся, за вся Творца благодарити нас научающая!
Радуйся, святая новомученице, царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!

Кондак 7

Хотяще невозбранно духом в Горные селения возноситися, пречудная царевно Татиано, в бушующем мире душею надмирно пожила еси, подвигом добрым до конца подвизаясь, труды ко трудам прилагая, неустанно достойно и праведно поя Богу: Аллилуйя!

Икос 7

Дивныя показа дела Своя Господь в тебе, пречудная царевно Татиано, ибо все житие ибо все житие твое на земли многими печальми и болезльми исполнено бе от клеветы и досаждения, укорения и иных многих бед и напастей. Ты же, глас хулы и поношения слышавше, в Бозе духом твоим пребывался еси и николиже в помыслах твоих не смутилася еси. Мы же ныне просим тя: вдохни в сердца наша дух любви к Богу и ближним нашим и приими милостиво величания сия:

Радуйся, в кротости и смирении Христу Богу и Пречистой Его Матери подражавшая!
Радуйся, силою свыше на брань протву сил преисподних препоясанная!
Радуйся, от почестей земных всецело отвратившаяся!
Радуйся, скорби и испытания в богатство духа претворившая!
Радуйся, грешников ко исправлению направляющая!
Радуйся, пламень злобный струями любве твоея угосающая!
Радуйся, молитвами твоима веру нашу укрепляющая!
Радуйся, беды и печали от чтущих тя отгоняющая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!

Кондак 8

Странно и преславно бысть житие твое, благоверная Татиано, како убо славою царственною почтена суще, нищету духовную, паче богатств и славы мира сего, возлюбивше, в подвигах молитвы и благочестия сокровище нетленное души твоея стяжала еси. Кто убо возможет достойно воспети страдания твоя, яже Христа ради добропобедно претерпела еси. Мы же, вся сия же, поминающее ныне, Богу Нашему, Дивному во святых Своих, умиленно взываем: Аллилуйя!

Икос 8

Все упование, всю надежду возложила еси Господа Нашего Иисуса Христа, премудрая Татиано, егда во дни мятежа народнаго, злочестивыми людьми супротив отца твоего воздвигнутого, в палатех царстих, аки в темнице, заточена была еси; милосердною любовию твоею движимая, утешительница богомудрая и помощница многоусердная, явилась еси матери твоея и ближним твоим. Мы же ныне просим тя, угоднице Божия, укрепи и нас во дни испытаний наших, да зовем ти:

Радуйся, дево святая, веру великую стяжавшая!
Радуйся, славу человеческую ни во что же вменившая!
Радуйся, в женстем естестве мужескую крепость показавшая!
Радуйся, с верою и любовию (понесшая крест твой и)Христу последовавшая!
Радуйся, прелести мира сего ради спасения презревшая!
Радуйся, во дни скорбей твоих николи же не возроптавшая!
Радуйся, раба Бога Вышняго, волю Его сотворившая!
Радуйся, веру Христову до конца сохранившая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!

Кондак 9

Всякия похвалы достойна еси, благоверная царевно Татиано, ибо ты правды Христовой и верности Спасителю ради лишения и страдания многообразныя претерпела еси, моляще Всеблагаго Господа Иисуса о даровании ти укрепления благодатнаго. Мы же, Всемилостиваго Бога, озарившего тя светом своим, славим и вопием Ему: Аллилуйя!

Икос 9

Витийство человеческое не возможет изрещи вся скорби, унижения, болезни и муки иныя, яже претерпела еси на крестном пути твоем, всехвальная царевно Татиано, токмо в Бозе в молитве отраду и утешение обретая. Мы же вся сия ныне поминающе, вере и терпению твоему точию дивящеся и любовию вдохновляемы, со умилением и радостию взываем ти:

Радуйся, мир Божий в сердце твоем стяжавшая!
Радуйся, гонения и притеснения смиренно приявшая!
Радуйся, дивную крепость духа в скорби показавшая;
Радуйся, родителям твоим утешение приносившая;
Радуйся, сестер и брата духовно укрепившая;
Радуйся, и нас в кротости и терпении утверждающая;
Радуйся, волю Божию исполняти нас научающая!
Радуйся, от заблуждений духовных нас исцеляющая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!

Кондак 10

Спасительнаго подвига твоего вспоминая течение, радуемся и славословим Подвигоподвижника Христа, благодатию своего тя укрепившего; ты бо, премудрая Татиано, древлим мучеником и страстотерпцем подобно аки на пиршество праздничное в спокойствии духа на Голгофу твою востекла еси, веруя несомненно, яко двери Царствия Небеснаго отверзаются всем, до конца претерпевшим. Мы же сего ради Господеви взываем: Аллилуйя!

Икос 10

Стене нерушимой и адаманту крепчайшему подобна явилась еси, святая царевно, егда злочестивыми и демоноподобными богоотступниками во граде Екатеринбурзе во узах темничных заточена суще, многие муки душевныя с надеждою о Господе претерпела еси; после же купно с семью и слуги верными чашу смертную кротце испила еси. Сего ради, величая твое долготерпение, со смирением зовем ти:

Радуйся, токмо во Христе Распятом отраду обретавшая!
Радуйся, благодать молитвы о врагах твоих стяжавшая!
Радуйся, крылами богомыслия сети вражия сокрушившая!
Радуйся, велию верою твоею страх смертный победившая!
Радуйся, кровию твоея торжество веры Христовой явившая!
Радуйся, (царския) ризы твоя в крови агнчей убелившая;
Радуйся, в дому Отца Небеснаго обитель себе сотворившая!
Радуйся, нетленный венец славы от Спасителя приявшая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!

Кондак 11

Пение благодарственное приносим ти, угоднице Божия; ты бо горячими молитвами твоима, всякия скорби и напасти избавлявши нас, святая благоверная царевно Татиано, сего ради молим тя: испроси нам вся ко временной и вечней жизни полезная, да сподобимся Горняго Иерусалима достигнути и купно с тобою выну Господеви воспевати: Аллилуйя!

Икос 11

Света нетварного зрительнице и радости Божественныя сопричастнице явилася еси, святая страстотерпице Татиано. Тем же молим тя: не престани молитися о всех нас, да помилует нас Господь твоего предстательства ради, и сподобит нас немощных новую силу нечестия посрамити и победители злонравия явистися, да ублажаем тя сицевыми похвалы:

Радуйся, се бо ангелы ликуют с тобою на Небеси!
Радуйся, яко человецы восхваляют тя на земли!
Радуйся, с мученики и всеми святыми ликовствующая!
Радуйся, со всеми избранными Божиими присно торжествующая!
Радуйся, струи милостыни Господней верным изливающая!
Радуйся, от плевел ненависти сердца наша очищающая!
Радуйся, светом любви нелицемерныя нас озаряющая!
Радуйся, милосердие Божие к нам приклоняющая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!

Кондак 12

Благодать, данную ти от Господа Нашего ведуще, с любовию восхваляем тя, всехвальная царевно Татиано, помышляя, яко не возможем по достоянию изобразити воспети и восхвалити величие и славу твою, яже на небесех стяжала еси, и просим тя: молись о нас, многогрешных, да милостлив будет Господь и к нам ходатайства твоего ради, вопиющим о тебе Ему: Аллилуйя!

Икос 12

Поюще пение похвальное усты недостойными, уповаем на милость Божию и твое, святая страстотерпице Татиано, заступление и предстательство за нас, многогрешных, и просим тя: не престани молитися за ны купно с благоверными и боговенчанными родителями твоима, братом и сестры и всеми новомученики и страстотерпцы земли нашея, да помилуй нас Господь вашего представительства ради; о сем же воздыхающе, таковые похвалы ти, святая Татиано, приносим:

Радуйся, заповеди Евангельския исполняти нас научающая!
Радуйся, богатых к милосердию и благотворению подвизающая;
Радуйся, бедным отраду и вспоможение дарующая;
Радуйся, труды наша на пути спасения облегчающая!
Радуйся, тайно творити добродетели наставляющая!
Радуйся, к благочестия подвигам нас призывающая!
Радуйся, от искушений и соблазнов избавляющая!
Радуйся, всех нас в час смертный укрепляющая!
Радуйся, святая новомученице царевно Татиано, теплая молитвеннице о спасении нашем!

Кондак 13

О, святая благоверная царевно и преславная мученице Христова Татиано, теплотою любве твоея ко Господу, посети и согрей души наша, и приими убогое сие молитвенное приношение наше, яко венец похвалы сердечныя, и, яко фимиам благовонный, вознеси молитву твою ко всех Владыце и Богу и испроси земли нашей мира благоденственнаго, Церквам Божьим – единства и благосостояния; нам же всем чистоты сердечныя и любве непорочныя,нелицемерныя да спасаемы тобою, хвалебную песнь вопием Господеви: Аллилуйя!

(Сей кондак читается трижды, затем 1-й икос и 1-й кондак)

МОЛИТВА

О, святая новомученице благоверная царевно российская Татиано; ты душею на небесех у Престола Господня предстоиши, на земли же, данною тебе благодатию различные совершаеши исцеления; призри убо милостиво на предстоящие люди и молящиеся пред пречистым образом твоим и помощи твоея просящия; прости ко Господу святые молитвы твоя о нас и испроси нам – оставление согрешений, недужным - исцеление, скорбящим и бедствующим – скорую помощь, умоли Господа, да подаст нам христианскую кончину и добрый ответ на страшном судище своем, да сподобимся и мы купно с тобою и всеми новомученики и страстнотерпцы земли нашея, славити Отца и Сына и Святаго Духа, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.

ТРОПАРЬ

(Царевнам-мученицам Ольге, Татьяне, Марии, Анастасии)

Тропарь, глас 4

Вси святии царевны мученицы, невесты Христовы: Ольга и Татиано, Марие и Анастасие, яви вас Господь яко ангелы во стране Российстей, бысть Его чистоты и сострадания образ, любовь велию имущия ко всем, наипаче к страждущим, еюже послужисте по заповеди Христове - "боль их бед бе посетисте мене". Сего ради ублажаем вас.

Татьяна, дочь царская

Вечер уже переходил в ночь. Двое городовых прохаживались, притоптывая, около ресторана "Эрмитаж", что на Петровке, и озабоченно поглядывали на дверь, сквозь которую слышалось разудалое пение. Скоро уж вывалит на улицу профессорско-студенческая шатия-братия для ночного гульбища по зимней Москве. Татьянин день!

Было морозно, ветрено и шёл снег – сочетание очень неприятное, когда нужно несколько часов простоять-проходить на открытом воздухе, хоть даже и тепло одетым. А особенно если сегодня твои именины и день рождения сразу.

– Слышь, Савва Петрович, а чего ты вообще-то дежуришь сегодня? – спрашивал молоденький городовой своего напарника, – обязаны тебе сегодня гуляльный день дать.

Напарник, густобородый, коренастый, раза в два постарше молоденького, в ответ вздохнул тяжко:

– То-то и оно, что гуляльный!.. Прости, Господи, да не мне гулять. Охрана мы! Нам порядок стеречь, когда другие вот так гу-л-ля-ют! Прости, Господи. А нас – всего ничего. Кажный год в этот день дежурю, сам напрашиваюсь. Мой день! А я что, Святых Таин причастился с утра – вот и именины с рожденьем вместе, вот и попраздновал.

– Не-е-е, чтоб в именины и штофик-другой не пропустить?.. Не-е-е...

– "Не-е-е", – передразнил старший, – вон они, пропускатели! Любуйся! Щас повалят, успевай только из сугробов вынать да мордобой разнимать, "не-е-е", вроде, умствованные люди, уч-чёные... А фабричные – то проще гуляют, нам беспокойства меньше. И ещё, шельмецы, Татьяну нашу, мученицу, в оборот свой "уч-чёный" взяли, стыдоба! Щас вон, заглядывал... верзила косматый, энтот,.. рисовальщик-малевальщик, давно его знаю, из кабаков не вылезает, шампанское щас налил ведро, благо задарма, сам Рябушинский ведь в этот день им ихнюю нализанку оплачивает, вот ты поди ты,.. поставил ведро на стол и орёт: "А это Татке-Танюшке нашей оставим, пусть за наше здоровье выпьет, как мы за её всю ночь!" – и заржал жеребцом. А?!

– Ну и что? – молодой пожал плечами и улыбнулся. – Не жадный, значит, пущай себе гуляет, сам бы присоединился, а то вот угораздило в такой день дежурить...

– Да вот ты что.., ты-то при чём?! Хотя все мы при чём, коли день такой. Я сам весь в Татьянах, кругом меня одни Татьяны, да и мой святой сегодня, и моего папы святой, и фамилии моей святой, и все – сегодня,.. а насчёт "угораздило" – уж лучше угораздить на дежурство, чем к ним присоединяться, потом отсоединяться – всё равно что из болота выбираться, когда слеги некому подать. Ты, вот, кто? Ты вот вдумайся! Ты – го-ро-до-вой! А?! Какое званье, какой почёт в звании! За порядок и покой отвечаешь! И не где-нибудь, а в стольном граде! В самой белокаменной!.. А энти! Тиллигенция, прости, Господи, да с ними и поговорить не об чем, энто ж до полного обалдуйства доучинились... В прошлом годе, вот из энтой самой двери, в энто самое время, вываливается,.. профессор тухлого бульона, весь из себя,.. ну, на ногах, понятное дело, стоять не может, орёт. Я, мол, энтот... думский оратор, глаголом сердце-поджигатель... уж какую солому и чем он там поджечь может своим глаголом, не знаю.., эх, хотя соломы сейчас какой хошь найдёшь. Ну и, понятно дело, задом в сугроб – плюх! Ну, понятно дело, вытаскиваю, ну, он орёт, что, мол, к медали представлю "за усердие", меня, то бишь.., фамилия, говорит, как? Сейчас, говорит, предписание устрою! Ну и опять на сугроб его перетягивает и всё про мученицу нашу из него прёт глаголом его поджигательно-орательным.

Ну, встряхнул я его, эдак повежливее, чтоб, значит, орательность-поджигательность призаткнуть и говорю ему, что насчёт медали беспокоиться не надо, есть она у меня, и как раз "за усердие", в пятом годе дадена вместе с "Георгием". В общем, скоко было во мне усердия, стоко и приложил его тогда, чтоб, значит, поджигательность-орательность призаткнуть, и про мученицу Татьяну лучше б призаткнуться вам, ваше превосходительство, никакая она вашей бражке не покровительница, не может она покровительствовать вашим орательно-поджигательным безобразиям, и мой святой, имя которого ношу, Савва Сербский, сегодня и его день – тоже против... И вообще, говорю, отцепить вас надо от сегодняшнего дня, хотя вот прицеплять вас некуда, каждый ведь день – память какого-нибудь святого, нельзя святых обижать вашим прицеплением. Ну, тут он в обиду впёрся, меня отпихнуть пытался: "Фамилия? Смирно!" – орёт, токо теперь уже не чтоб медаль выдать, а чтоб нажалиться на меня начальству и за можай угнать. Я говорю, фамилия моя Мертиев, тоже святой сегодняшний, мученик палестинский, Мертий, да тебе, видать, о том неведомо, ну а коли отпихнёшь меня, плохо тебе будет, опять в сугроб сядешь и уж не выберешься... Ну, отволок его назад, допивать – наше дело такое... Сегодня опять его видел, токо смурной какой-то... А когда отволакивал его тогда, он удивляться начал, чего это я ему всё про святых долдоню, так и сказал – долдоню, а ещё проф-фессор! Ну, а я и говорю, как же не долдонить, кругом нас они, Святая Русь, ведь и Татьяна наша, опять же... А он ка-ак вздыбится:

– Ты! – орёт, – Татьянушку не трожь! Она не из числа святош, она – символ!

Ну, тут я и отпустил его, как услыхал про "символ" – растерялся, а он, понятно дело, сел в сугроб, без опоры-то, и давай мне долдонить, что, мол, не в церкву надо ходить, а, значит, книжки ихние профессорские читать, в них, мол, правда жизни и дорога в это... в царство разума и свободы, тьфу, прости, Господи. Нет уж, говорю, топай сам по энтой дорожке и гори в энтом своём царстве на дровишках разума и свободы, а моя дороженька – через церкву в Небесное Царство.

– Эх, – вздохнул молодой, – и где оно, Царство это, пощупать бы!

– Эх, а и гнили в вас, молодых!.. По-щу-пать!.. Щупалы отсохнут. Щупай бабу свою.

– А ты не задавайся, Савва Петрович, попа-проповедника из себя не корчь, сам ведь не знаешь, где оно.

– Не знаю. И знать того не надобно. Веровать надобно, что есть оно, с нас и довольно. Нешто можно к Господу Богу с вопросами приступать? Всё Им нам сказано, всё расписано, а чего вместить не можем – на веру принимай и вопросов не задавай, вопросы пусть вон профессора задают. Всё-то им разъяснить надо, всё-то им понять надо. А уж коль понять не можешь, что понять не всё можешь, то или дурак, или профессор. А я – городовой! Родитель мой, Пётр Мертиевич, отучил меня хворостиной вопросы задавать, и очень я ему за это благодарен. И дедушка мой, кому я фамилией обязан, так же хворостинку свою к сему моему месту приложил.

– Слушай, Савва Петрович, а и то, фамилия у тебя чудная...

– Сам ты!.. Токо ж говорил, в честь мученика палестинского Мертия фамилия моя. Когда указом Царёвым отпускал барин моего дедушку на волю, ну дедушка и попросил его дать фамилию ему по его имени – Мертий, а значит, фамилия – Мертиев.

– Слушай, а я не слыхал про такого, про Мертия.

– Да то-то и оно, про много чего мы не слыхали, много чего не знаем, чего вот оно, под боком, но нам Царство Небесное пощупать подавай. Да я сам святых наших мало знаю, а надо бы кажный день их жития-то читать, для того и грамота дадена, да всё в суету уходит. А вот дедушка мой страсть как любил Димитрия Ростовского читать про жития святых, всех святых почти жития наизусть, память у него была! Вот и получился я весь в дне сегодняшнем: Савва мой сегодня, папаши моего Пётр тоже сегодня...

– Погоди, – перебил молодой, – как Пётр сегодня? Пётр же летний! Пётр да Павел час убавил, гы... Я ж сам – Пётр.

– Да Петров-то сколько! Ты – Пётр летний, апостол, а папаша мой – Пётр зимний, сегодняшний, мученик. И Мертий, основатель фамилии моей, сегодняшний. И в Татьянах я весь: мамаша моя – Татьяна, благоверная моя – Татьяна, дочурка у меня – Татьяна, коли до внучки доживу, тоже Татьяной будет, когда б ни родилась, есть на то благословение. Ну а внук, так или Савва, или Пётр зимний, или Мертий, во-от... Татьяной-мамашей у Татьяны-мученицы нашей я вымолен, чтоб вообще родиться, а в семь лет, вот в энтот самый день, отмолен мамашей моей от болячки смертной: три дня в беспамятстве метался, очухался, смотрю – а мамашенька моя на коленях в слезах перед образом нашим семейным стоит, а образ наш – Владимирская Матушка наша, Царица Небесная. Да не токо семейная Она, у всего села нашего Она Покровительница, церква у нас в селе Владимирская. Батюшка у нас стро-огий был, кажный вечер обязывал всех сельчан акафист Ей вычитывать. Проверял. А неграмошных в церкви собирал, сам читал... Ну вот, очухался я, сказал чего-то, а мамашенька моя от радости сама в несознание впала, впору её отмаливать. Такие вот были первые мои сознательные именины. Владимирская наша не токо, выходит, воительница, но и целительница. Чёй-то долго сегодня не вылазят профессора-то...

Меж тем метель усилилась. И даже подвывать слегка стала. И тут со стороны Садового кольца послышался звон колокольчика подъезжающего экипажа. Их полно стояло уже кругом, ожидая пьяную интеллигенцию. Савва Петрович подошёл к мостовой, чтоб показать, куда встать лучше, но это оказался не лихач и не извозчик. Сквозь темноту и круженье снега, в отблеске тусклого высокого фонаря проступали очертания небольшой двухместной зимней кареты на широких полозьях. Запряжены в неё были два горячих, великолепного экстерьера серых орловца (в лошадях Савва Петрович знал толк). "Однако, такие и понести могут", – подумал он любуясь рысаками. Дверца кареты распахнулась, и из неё на снег легко соскочила молодая дама в тёмной меховой шубке с белым воротником и без шапки. Лица было ещё не разглядеть, но так легко соскочить, минуя каретную лесенку, могла только молодая. "Профессорская дочка, небось, за папашей приехала"... Через мгновенье лицо дамы предстояло перед дицом городового Саввы Петровича Мертиева. Призастыл городовой, даже рот у него приоткрылся, созерцая возникшее из полутьмы и снега диво дивное. Видал, и не мало, в своей жизни он красивых девичьих лиц, в селе его, Владимирском, все девки были как на подбор. Одна из них женой его стала. За день дежурства на посту такая иной раз красавица мимо прошествует, что вслед ей смотришь, пока не скроется она. Но такого лица он ещё не видывал. И дело было не в действительно ослепительной красоте той, что смотрела сейчас на него, и не в неожиданности её появления из метели. Не тот человек Савва Петрович, чтоб приворожиться вот так красотой и неожиданностью. Но нечто необыкновенное излучалось из её детских празднующих глаз. Они были именно празднующими, они светились праздником, и они призывали праздновать вместе с ними. И детскость их была особая. Обычно детский взгляд вызывает потребность покровительства, а также умиления у того, на кого он направлен. Эта же совсем юная девушка не нуждалась в покровительстве, казалось, что она сама чувствует себя покровительницей того, на кого вот так смотрит своим детским взглядом, в котором нет наивности, нет беззащитности, нет и следа милых детских глупостей, но есть детская праздничная радость, и хочется раствориться в этой радости, в этой излучаемой из детских глаз доброте. И доброта эта, к которой прицеплен взглядом, тоже особая, под стать особой радующейся детскости. Это доброта – повелительницы. "Повелеваю!" – звучало-виделось в каждой искорке, которые рассыпались из её радующихся глаз. "По-ве-ле-ва-ю радоваться вместе со мной!" и оставалось только подчиниться этому повелению, и не было ни сил, ни желания уйти от этого подчинения, выскользнуть из-под власти празднующих глаз. Власти! Право на власть чувствовалось во всём облике этой ошеломляющей красавицы. Правда, ошеломлённость у Саввы Петровича уже прошла. Теперь, глядя в необыкновенные глаза, он ощущал радостный покой и улыбался, и совсем не думалось о том, что скоро предстоит маята с пьяными профессорами, и вообще казалось, что где бы и хоть среди кого ни появилась эта праздник источающая девушка, все должны подчиниться её власти и чувствовать то же успокоение, что чувствовал сейчас Савва Петрович. Он знал, что право на власть имеет только тот, кому эта власть кем-то вручена. Ему лично власть наводить порядок на его посту вручена приставом, а тому – участковым ротмистром, и так далее до самой вершины. Пирамида. Когда он стоит перед приставом навытяжку, он всегда понимает, что стоит перед должностью. На должность ротмистром поставлен определённый человек, но завтра может быть поставлен другой. Любой человек связан с должностью волею своего начальника, передвижение людей по должностям, согласно воли людей – обыденная вещь. Но есть должность, где этого передвижения нет и быть не может должность эта там, на вершине пирамиды, это должность Царя. Никто его не может передвинуть, ибо власть его не от передвигающих людей, а от Неба. Людские передвижения заканчиваются вершиной пирамиды. На пирамиде, над пирамидой – Царь, он надо всеми, даже над законом, и отвечает он за всё, что сделано его властью, не перед народом, а перед Небом. Это Савва Петрович очень ясно и остро осознавал, хотя и не мог никогда словами это выразить, да и выражать не собирался. Один раз видел он Царя – во время коронации, когда он, молодой городовой, стоял в охранении на Соборной площади, а потом удостоился и в Успенском соборе у дверей стоять, первый раз в жизни в Москве! И сразу – Государь, в пяти метрах от тебя, и Сама Она, Владимирская, Настоящая, Единственная, Целительница его, и даже потом приложиться можно... И когда он увидел Царя, по Соборной площади идущего, трепет некий ощутил, трепет... ну как же бы это объяснить-то... "трепет радости" – вот так вроде, да не объясняет это ничего. И вот сейчас стоя (уже навытяжку) перед этой девушкой Савва Петрович ощущал почему-то тот же самый трепет, что тогда на Соборной площади, когда мимо него шёл Царь. И трепет этот не сминал ничуть радостного покоя, что испытывал он сейчас.

Савва Петрович сглотнул слюну, вздохнул глубоко и сказал:

– Вы бы, барынька, это, шапочку бы надели, застудитесь. Да и снег, вон, уже на волосы намёл.

Голова девушки была перехвачена, точно обручем, белой лентой, волосы, уложенные полушаром, действительно покрылись уже за эти мгновения многочисленными снежными островками. Она тряхнула головой и сказала, широко улыбаясь:

– Ничего, много не налетит.

– Папу изволите встречать, или женишка? – спросил молодой. Видно было, что ничего подобного тому, что происходило с Саввой Петровичем, он не испытывал. "Хороша девица!" – только это и сквозило из его ухмыляющихся глаз.

– Нет, – прозвучало в ответ, – жениха у меня нет, а папа мой... он меня благословил по моей просьбе... в общем, к вам я, служивые. С подарками. Всем нижним чинам, кто дежурит в эту ночь, подарки развожу, в честь праздника моего. Татьяна я. Вот, примите, и да хранит вас Господь и мученица Татьяна! – и оба городовых увидели в её руках шкатулку. Девушка извлекла оттуда два матерчатых маленьких конвертика и отдала их слегка потерявшимся городовым.

– Да как же это, барышенька, да что вы, – пробормотал Савва Петрович.

– Берите, берите, папа благословил.

– Спасибо превеликое и вам, и папе вашему, однако опасно, барышенька, ночью вот эдак-то ездить, хошь и в Татьянин день.

– Ну, вы же на страже, чего ж бояться! А в конвертике два образка: Татьяны-мученицы и Владимирской Царицы Небесной. Владимирская– любимый мой образ. Ну прощайте, с праздником и всего вам доброго.

– Ай, спасибо тебе, красавица, – Савва Петрович уже вынул образки из конвертика и держал их на ладони. – Ай да подарок к моим именинам!

Направившаяся к экипажу девушка остановилась, обернулась:

– У вас сегодня именины? – почти что даже испуганно прозвучал вопрос. – А... а как же вас зовут?

– Саввой меня зовут. В честь Саввы Сербского, сегодня и его день. Вроде как затмила его, получается, Татьяна-мученица.., а ведь страничек-то в житии его больше, чем у Татьяны нашей, во-от...

– Да, – прошептала девушка. – А ведь и правда... погодите! – Она подбежала к своему экипажу, впорхнула в него и через несколько мгновений снова стояла перед Саввой Петровичем, снова её лицо возникло перед ним из темноты и метели.

– Вот, это вам, на именины, – она держала на вытянутых руках небольшую икону, которая как раз накрывала собой две её ладони, – это Владимирская моя, папин подарок, я с ней не расставалась никогда. Это с Саровских торжеств, я тогда совсем маленькая была.., а внизу, в правом углу, мученица Татьяна...

– Постой, барынька! Да и так уж одарила! Папин подарок разве можно передаривать!

– Можно. Я так хочу. Папа одобрит. Может, больше и нет никого из мужчин, у кого в этот день именины, – затем она притянула Савву Петровича за воротник, чмокнула его в щёку, сказала "Храни вас Господь!" и побежала к экипажу.

– Э, стой, барынька, как папу твоего звать-поминать, – прокричал в метель городовой, когда опомнился от поцелуя. Но пара орловцев уже уносила карету к Рождественскому бульвару.

– Эх, – покачал головой Савва Петрович после того, как, перекрестившись, поцеловал икону, – вишь, Пётр летний, как оно образовывается, и не думал, и не гадал.., эх, дай, Господи, девочке сей и папе её всего... Сам знаешь, чего...

– А папа-то, видать, бога-атенький, – проговорил молодой напарник. Он покачивал на правой ладони образки, на подарочную икону Саввы Петровича он даже не взглянул. – Золотые ведь, каждый почти как червонец весит. И цепочки золотые. А может, прямо из червонца и сделаны? И работа грамошная, то-онкая, в ювелирке у Рувима как надо оценят.

– Да ты сдурел!..

– Да ты не бузи, Савва Петрович! – в свою очередь и не шуточно прикрикнул молодой. – Опять же, попа из себя не корчь! Крестик на мне есть, каким крестили меня, во-от, с тех пор и ношу! С меня и довольно. А это подарок шальной, ну и гульнём. Мне ведь подарок, чего хочу, то и делаю. Опять же, крещенскому гулянью цельных два дня ещё.

– Слу-ушай, да ты что ж мелешь-то, какой такой шальной подарок? Это как это "шальной"?!

– Да так: не было – есть, шёл – нашёл, с неба упало...

– Так ведь с неба же! А ты его Рувиму!

– Да ладно тебе. Метель нанесла! "С неба" – это я так... Чудит её папашенька, много, видать, червонцев, чего ж не поблажить... Был бы я женат, как ты, то может, на семью бы потратил, а так – гульнём!

– Ну, ладно, – Савва Петрович весь как-то обмяк вдруг от такого препирательства, – иди сейчас гульни, вон, к бульвару, там доглядывай, а я уж тут...

Долго смотрел Савва Петрович вслед уже пропавшему в снежной мгле напарнику. И тут разобрал весёлый шум-гам за спиной. Обернулся. Ватага студентов, явно из "Петровского подвала" – значит, выползать начали. Не знал Савва Петрович, что давно его заприметили студенты. Пили они на рябушинские деньги все подряд.

– Бр-ратия! – выволакивался из сидячего положения очередной "тостёр", – предлагаю выпить за то, чтобы у той, вон, морды, вон – за окном маячит (а это "маячил" Савва Петрович), чтоб он шашку свою никогда б не вынул.

– Да она у него с пятого года приржавела, – сказал главарь ватаги. – Господа, пш-шли пров-верим!..

Вот и вывалились они проверять. Будто к неодушевлённому предмету подходили они к нему, шатаясь, и дёргали за рукоять шашки. Савва Петрович стоял столбом, не сопротивляясь, и вроде бы не видел наседавших. Наконец за рукоять взялся главарь ватаги. И тут глянул в его мутные, пьяные глаза Савва Петрович, и показалось ему, как тогда, в пятом году, что перед ним враг. Что-то такое враждебное повеяло от всего его облика, от его пьяных зенок, от его прыщавого лба, некая жуткая злоба, злоба не спровоцированная ничем – злоба сама по себе. "А ведь и лет-то ему не больше, чем девочке сегодняшней – Татьяне, образки дарящей"...

Пять раз дёрнул за рукоять прыщавый главарь и затем сказал, злобно усмехаясь:

– Полно, служивый, а ну как злоумышленники нападут?

– Нападут – получат. Да и какие злоумышленники в Татьянин день? Вас вот до дому в целости доставить, вот и вся забота, – теперь Савва Петрович улыбался, отгоняя от себя образ врага: "Да мальчишечка ведь, ну напился ради праздника, да и чего же не побузотёрить в его-то годы?"

– А вдруг я злоумышленник? – не унимался прыщавый, – а у тебя шашка не вынимается?

Посерьёзнел опять Савва Петрович:

– Почему же не вынимается. Вынимается.

– Да ведь не могу я её вынуть.

– Да тебе её и не надо вынимать, она ж не твоя, а моя.

– А правильно угадал я, что ты её последний раз в пятом году вынимал?

– Правильно угадал.

– И что ты ею делал, когда вынул? Рубил?

– Нет. Только собирался. Получилось – пуганул только. Потому как разбежались тогда злоумышленники.

– А что они злоумышляли тогда?

– Царский портрет всенародно сжечь.

– И живого б человека зарубил за портрет?

– Всенепременно. Нешто это человек, коли ему Помазанника Божия сжечь надумалось.

– Нет, – прыщавый снова усмехался вражеской усмешкой, – теперь не выйдет. Приржавела твоя шашечка. Жаль, под рукой портрета нет.

Савва Петрович, не отрываясь от немигающих, усмешливых вражеских глаз, на него направленных, взялся правой рукой за рукоять и выдернул шашку из ножен. Взрывом лязгнуло, скрежетнуло, взвыло сталью о сталь, и обнажённая шашка нависла над прыщавым. Орава в один голос ойкнула и отшатнулась.

– Твоё счастье, что портрета нет, – сказал Савва Петрович.

– Эффектно, – сказал прыщавый, закуривая папироску, – запомню.

– Во-во, лучше папироску поджигай, запоминатель. Эх, ну чего вам неймётся, господа?

Притихшая ватага удалялась обратно, к "Подвалу". Прыщавый главарь несколько раз обернулся. И при каждом обороте его будто ветром злобы дуло оттуда сквозь белую метель. А девочка эта, Татьяна-дарительница, будто за спиной Саввы Петровича стоит, и именно на неё направлен ветер, и шашка его должна всё время стоять на пути этого ветра.

– Эгей, почтенный, как дежурится? – Из темноты и метели возникли двое в бобрах и едва на ногах. Спрашивал тот, кто потрезвей.

– Спасибо, ваше превосходительство. Пока спокойно. А вы где ж так подзадержались?

– А мы у Крынкина отмечались, на Воробьиных горах. Вот, а теперь сюда. Как там наш отступничек, поглядим... Не представляешь, – теперь он обращался к своему спутнику, – в Большом театре, когда хористы выскочили на сцену и загорланили "Боже, царя храни", император, ишь ты, присутствовал!.. Ну и с ними весь, естественно, прихлебательский зал загорланил. Так и он, коллега наш! Проф-фессор! Кадет! Тоже стоял и подпевал!.. Ну-у, что заслужил, то и получил. Студенты, вот молодцы так молодцы! Представляешь, врывались в аудиторию и выкрикивали: "Позор! Иуда! Холоп!.." Ну, мы только здороваться перестали. Обломали – вроде понял, хотя поначалу бурчал...

Идущему вслед за ними Савве Петровичу казалось, что он всё-таки ослышался и чего-то не так понял. Переспросить же было страшно – во-первых, не с ним разговаривали, а во-вторых – да не может же такого быть!..

– Эй, любезный, – тот, кто рассказывал, подозвал Савву Петровича, – возьми-ка его за другую руку, а то завалит, эк нализался, а ведь вместе пили.

Когда же его внесли в зал, тот вдруг ожил и заорал куда-то в гущу гуляющих:

– М-может, ты и на кресты церковные крестишься, а?

Отпустил тут руку Савва Петрович и даже отпихнул слегка от себя обоих. И оба бобрастых рухнули на паркет. Тут из гущи поднялся некто очень живописный. Он откинул ногой стул и начал сосредоточенно что-то искать в боковом кармане сюртука. И Савва Петрович понял, что это тот самый, которого "обломали". Наконец, нашёл живописный то, что искал.

– Да, милсдари,.. вот!.. Мне тут оказали честь, то есть, я хочу сказать, имели наглость!.. Вот – званный билет на торжество 300-летия Романовых, в Кремле, вот... и я его сейчас... свет, господа! Погасить свет! Я его сейчас!..

Вспыхнуло жёлто-голубым огнём, и в руках у прощённо-обломанного заполыхал факел. Корчилось, ёжилось изображение Императора, будто слова вместе с огнём: "Да что ж вам неймётся, господа?"

Грохнули шквальные аплодисменты, пожалуй что погромче, чем в Большом театре.

– Господа, – от радости один из бобрастых поднялся на ноги, – пьём за грядущее! И нас встретят всенародные аплодисменты, когда докры... до-бе-жим, долетим!..

Савва Петрович стоял с закрытыми глазами, правая рука его лежала на рукояти шашки. Он молился, чтобы сдержаться. Он знал, что если сейчас он шашку вынет, то никто отсюда живым не уйдёт. Наконец, отпустило. Он развернулся и вышел вон. На воздухе вздохнул полной грудью и достал икону, сегодняшний подарок. Она хорошо умещалась в нагрудном кармане кителя, и он решил, что пусть всё время она там и будет. Татьяна-дарительница с ней не расставалась, и он не расстанется. На иконе Татьяна-мученица в правом углу молилась Владимирскому образу Заступницы Небесной. Младенец прижимался щёчкой к правой щеке Матери и будто что-то шептал Ей в ухо, а Она скорбно-задумчиво смотрела одновременно в Себя, перед Собой и прямо в глаза Савве Петровичу. Ясно было, что слушают они молитву мученицы Татьяны и будто ожидают чего-то, а Татьяна, как показалось сейчас Савве Петровичу, плачет. И даже рыдания её сейчас как будто слышались. Ужас и ярость, что испытывал он, когда горело перед ним императорское лицо, уже прошли окончательно. Он тоже, как и Татьяна-мученица, плакал. Первый раз в жизни. Только без рыданий, тихо. Но как и о чём сейчас молиться, он не знал, да и не время было молиться, сейчас работа пойдёт вытаскивать из сугробов пьяных интеллигентов, которых только что в куски хотелось искрошить верной шашкой.

Александра Фёдоровна стояла перед семейной иконой Владимирской Божией Матери и радостно улыбалась. Она не молилась, она просто смотрела и улыбалась. Наконец-то она дождалась этого часа. Когда об этом узнала Элла*, она вся просияла от счастья, и даже не по-монашески в ладошки хлопнула. После того, как одиннадцать лет назад каляевская* бомба разорвала на куски её мужа, никто не видел её даже улыбающейся, а тут Элла чуть "ура" не вскрикнула. Вдвоём они просили об этом. И вот сегодня супруг Александры Фёдоровны, Верховный Главнокомандующий, русский державный Царь Николай принял решение везти на фронт из Успенского Кремлёвского собора главную святыню русскую – икону Владимирской Божией Матери. Александра Фёдоровна никогда не задавала лишних вопросов, но когда ей было сообщено о принятом решении, её радующиеся глаза молча вопрошали: "Почему не раньше? Почему не год назал, когда на фронте было совсем плохо? Почему мы не начали войну с Неё, как тогда, когда вторгся Тамерлан?" И он понял безмолвный вопрос, и ответил кратко, тихо и убеждённо, как он отвечал на все вопросы:

– Милая Аликс, во мне нет ни силы той, ни дерзновения, как в великом князе Василии Димитриевиче, а рядом нет митрополита Киприана.

– И того молитвенного народа из той Святой Руси тоже больше нет. – Серые ясные печальные глаза его смотрели на супругу таким взглядом, который он очень редко позволял себе, и только наедине с ней. Всегда она приходила в трепет, когда он вот так смотрел и молчал. В последнее время такие взгляды его она стала видеть чаще. Она знала, что в нём силы, веры, и дерзновения не меньше, чем у Василия Димитриевича; она знала, что он видит больше, дальше и глубже всех окружающих, и знала она также, что он видит и чувствует то, что недоступно вообще никому. Несколько раз она пыталась заглянуть в эту недоступность, вот через этот Образ, что сейчас перед ней, молилась до полного изнеможения, когда нет уже слёз, молилась Ей, и всякий раз чувствовала, что твердеют, мрачнеют черты лица Её, и говорит Она: "Нет! То не вместить никому, кроме Помазанника Сына Моего. Никто да не посягнёт на недоступное..." И она отступала. Всему, что источалось этим Её Образом, она верила по-детски, абсолютно, без оглядки, безоговорочно, ибо этот Образ был источником всех её душевных и телесных сил, проводником и покровителем её жизни в этой стране, которую давно, окончательно и бесповоротно считала своей, а себя – русской. Когда старшей дочери был ещё только год, проводилась всероссийская перепись, и в графе "род занятий" под своим именем она увидела "хозяйка земли русской", ей даже не по себе стало, она испугалась. Написано было её супругом, переписной лист заполнял он. Увидев её реакцию, он тогда молча обнял её и поцеловал в волосы.

Ещё когда она не была его женой, и даже невестой, а лишь двенадцатилетней девочкой, впервые увидев этого человека, тогда шестнадцатилетнего юношу, беззаветно влюбилась и увидела взаимность, она ясно поняла, что её предназначение – быть его женой. Ничего больше не нужно, ничего больше в мире не существует. И то, что избранник её – наследник Престола величайшей в мире державы, самый захудалый уезд которой больше всего герцогства её отца, наводили её только на ту мысль, что она должна разделить со своим избранником всю ту тяготу его бремени, которую он сочтёт возможным и нужным на неё возложить. И даже если бы он не стал наследником, для неё это имело бы лишь то значение, что крест её был бы значительно легче – ей нужен был её избранник сам по себе. Но то, что она – будущая жена будущего Императора величайшей державы, к этому она была готова с двенадцати лет. И когда уже стала ею, воспринимала всё как естественное, неизбежно свершившееся. Но эти три слова, супругом начертанные, ожгли вдруг грандиозностью своего значения, вот только тогда осозналась эта грандиозность – никто ещё не называл её хозяйкой земли русской.

И сразу же улеглось, успокоилось от мужниной ласки, и Она, Владимирская, была на том же месте, где сейчас. И одновременно с успокоительными волнами от поцелуя чувствовала она тогда и от Её глаз физически ощутимую поддержку...

Двадцать два года уже она хозяйка земли русской, и не было дня, чтобы она не общалась с Владимирской. Считала, что этой иконе обязана многим, а главное тем, как легко и радостно приняла она православие. Её сестре Элле, будучи уже замужем и живя здесь, понадобилось целых семь лет борений, чтобы принять решение стать православной. У неё же всё оказалось безболезненнее и проще. Когда она, только увидав своего будущего жениха, поняла, какое в его жизни занимает место вера, то ей, двенадцатилетней девочке, сразу захотелось узнать как можно больше – что это за вера такая православная, и что это за народ такой – русские, эту веру исповедующие. Почему-то бабушка, королева английская Виктория, называла этот народ вероломным и крамольным – за убийство дедушки её жениха. Но, видя перед собой своего избранника, она не соглашалась с бабушкой. Когда же началась с ним переписка, она только и жила его письмами. И во всех письмах вопрос о вере затрагивался обязательно. Больше всего её смущало то место, которое занимала Мать Иисуса в вероисповедании жениха и его народа. Место, как ей казалось, совсем неподобающее. Ведь в Евангелии о Ней так мало, а у них, у православных, о Ней так много. Вся их жизнь пронизана Её покровом, молитвами к Ней, сказаниями о Ней, иконами Её, которых там в десять раз больше, чем икон Иисуса и всех святых Его, вместе взятых. Иисуса она любила всегда, вопрос о том, есть Он или нет, перед ней не стоял. Очень любила и всегда внимательно слушала проповеди местного проповедника, "короля проповеди", как его называли в кружке Эрни*. В речах "короля проповеди" вообще не было места Той, Которая была основой и опорой того народа, с которым ей предстояло связать свою судьбу и который называл свою землю Домом Пресвятой Богородицы. В одном из писем она узнала о невероятном чуде: бегстве великого полководца Тамерлана, бегстве без боя, бегстве от не пойми чего, бегстве совершенно невозможном, которого быть не могло, но оно – было. Сначала, конечно же, не поверила. Сразу растерялась: "А собственно, чему я не верю? Что войско Тамерлана приступило к границам России? Так отрицать это глупо, это исторический факт. И что сражения не было, и Тамерлан ушёл внезапно, отказавшись разорить, ограбить и захватить беззащитную страну, тоже факт. И как всё это понимать?"

В том письме лежала бумажная икона Владимирской, точная копия той, что в Успенском Соборе. Русские иконы она видела и до этого, но никогда не вглядывалась в них. Вгляделась. Что-то кольнуло в сердце, но всё равно не поверила. Спросила у "короля проповеди". Тот, зная, с кем она переписывается, и будучи всё-таки в Дармштадте лицом официальным, сначала изобразил нечто на лице и пожал плечами, мол, их это дело, кому и как поклоняться, пожатие плечами как бы говорило – да что с них взять-то... Но она не отступала, а, наоборот, требовала разъяснить несостыковку утверждения "да что с них взять" с реальной жизнью этого народа, создавшего уму непостижимых размеров, силы и процветания Империю, которую они называют Домом Её и утверждают, что без Неё не было бы ни Империи, ни их самих.

"Король проповеди" ответом показал себя во всей красе, потом, по прошествии времени, она каждый раз смеялась, вспоминая. Но сразу же и сминала смех, вспоминая с горечью тех, кто воспринимал эти проповеди и то, что за ними стояло – серьёзно, каким был её ныне покойный отец. Тогда "король проповеди", страстно жестикулируя руками, ногами, всем телом, внушал ей, что и не нужно уделять ни Ей, ни доскам, на которых Она нарисована, того места, которое определил Ей этот народ, хоть какую империю он там ни создал!..

– Вообще-то, – перебила она тогда, в размышлении потирая виски, – по всему должно выходить, что коли Она реально была и есть, да не просто была, но именно Она родила Иисуса, то, может быть, Она Сама определила место этому народу и объявила ему, что они теперь живут в Её доме, а они поверили в это?

В ответ на это "король проповеди" заметался ещё больше, и ещё больше почему-то стал распространяться о странностях народа, с которым она собирается связать свою судьбу. Особенно упирал он на странность почитания у них праздника Покрова. Покрова всё той же Богородицы. О празднике Покрова она услышала тогда впервые. Очень, оказалось, осведомлён "король проповеди" о православных празниках. А странность оказалась в том, что именно корабли русских, тогда язычников, идущие на Константинополь, разметала буря, когда греки во Влахернском соборе молились Богородице, что спасла Она их от напасти нашествия русских язычников. И Она покрыла Своим омофором молящихся, простёрла его над ними, и всё нашествие было потоплено в водах Босфора.

– И вот греки, вполне европейская нация, – восклицал, размахивая руками, "король проповеди", – почти забыли об этом празднике, а для русских (ох уж эти русские!), чьи корабли Она потопила, это чуть ли не самый значительный праздник после Пасхи!..

Тогда она больше удивилась не русским, а грекам, и не поверила, что они забыли о таком празднике. Разве можно забыть о чуде, которое спасло твоё отечество? Вот ведь не забыли же эти странные русские об изгнании Тамерлана. А кто его мог отогнать, кроме Неё? Тут "король проповеди", уже весьма разгорячённый, сказал так:

– Не может хоть кого изображение, нарисованное на доске, прогнать...

Она перевела взгляд на подарок из России, на Владимирскую, и почувствовала, что резкие убеждения, громкие слова "короля проповеди" стали почти неслышны, словно заглохли в некоем ватном тумане, а её будто обволакивает дрожь наводящий, от всего защищающий покров чего-то такого, чему нет объяснений словами человеческими, да и не нужно, и не хочется ничего объяснять. Вот тогда она и начала осознавать, что такое таинство православное, когда нет слов, но есть глаза с освящённой иконы, душу тебе пронзающие. Снова повернула голову туда, где таинства нет, откуда на неё сыпались убеждающие громкие слова. Прервала его замечанием:

– Но ведь ушёл же Тамерлан.

Заметался "король проповеди" и, актёрски закатывая глаза, заявил:

– Этому есть два научных объяснения. Первое: он спешил к любимой женщине в Самарканд, которая опасно заболела.

Тут она широко раскрыла на "короля проповеди" глаза и рассмеялась. Нет, она не знала тогда, что от пределов России он пошёл не в Самарканд, а на Астрахань, которую и взял почти сходу в декабре при двадцатиградусном морозе, вьюге. Но уж больно нелепо выглядело это объяснение. Она представила, как на такое его решение отреагировало бы войско, четыреста тысяч головорезов, двадцать лет с коней не слезавших и в совершенстве умевших только одно – убивать. И снова рассмеялась.

– Вы смеётесь над любовью, ваше высочество, – расстроенно произнёс "король проповеди".

– Я смеюсь не над любовью, – она сразу посерьёзнела. – Я смеюсь над первым научным объяснением, – и совсем уже холодно спросила:

– Надеюсь, над вторым вы не дадите повода смеяться?

– А второе объяснение – это русская погода, осень-зима надвигались, а эти два времени года – ох-хо-хо, гибельны для любой армии сами по себе. Печальный опыт Наполеона – типичный пример для тех, кто пренебрегает этим.

"А нечего тогда лезть!" – сердито подумала она, и мысль эту явно дополняло "к нам". Опять же, ничего она не знала о вьюжно-морозном штурме астраханских стен прямо с походного марша, но ей казалось неправдоподобным, что среди тёплого августа Тамерлан испугался будущих морозов. Раздавив на Оке неумелых ополченцев Василия Димитриевича, ему б до Новгорода и назал вполне двух недель хватило. Над вторым научным объяснением она смеяться не стала, только усмехнулась и головой покачала. Сколько раз она потом сталкивалась с этим, когда не хотят видеть очевидные вещи такими, как они есть, и не иноземные "короли проповеди", а близкие окружающие подданные, которые подданными быть перестали, а судорожно пилили сук, на котором сидели. Но всё это потом.

Вскоре она приехала первый раз в эту страну, хозяйкой которой ей предстояло стать, приехала в гости к Элле и её супругу, Великому князю Сергею. И, оказавшись впервые на литургии, испытала ощущение, которому так и не смогла подобрать названия. Сказать, что она была ошеломлена, значит, ничего не сказать. Видно, в человеке, где-то в потаённых недрах души, сидит ещё одно чувство, до времени не проявляемое, некий сгусток из ошеломления, радости, вдохновенного взлёта всех душевных и интеллектуальных сил, который жив ожиданием, что должно свершиться что-то важное, главное в жизни, и тогда оно, это чувство, заполнит собой и душу, и тело, для которых откроется новая и единственно нужная тайна бытия. И это "что-то", оказывается, только здесь, оно тоже единственное, и называется оно – литургия. То, что она чувствовала в Дармштадте, когда вглядывалась в подарок избранника, бумажную икону Владимирской Божией Матери, сейчас, в этом храме, среди этого действа, называемого литургией, было стократ усилено, её разом, как единое целое, охватило оно всей своей могучестью и реальностью.

Что всего их семь – она уже знала, но особо остро ощущалось таинство священства в лице необыкновенно красочно облачённого священника, таинство действенное и действительное: он был законным духовным лицом, соблюдающим законную внешнюю форму, согласно Божественному установлению. И если нет законности его священства, нет законности рукоположения, нет и таинства. И ещё: она почувствовала сейчас требование таинства к ней: требование искреннего желания и готовности принять его, осознать величие совершаемого и верить искренне. Иначе – осуждена будешь, иначе – погибель. И это тоже чувствовалось, да так, что лёгкая дрожь-судорога по телу прошла. Лики святых успокаивали. Никогда она не видала столько икон вместе. И, главное, Она здесь, настоящая, большая. И уже тогда прозревала юная Аликс, принцесса гессенского задворка Германии, будущая хозяйка земли Русской, что будет значить этот Лик, эта икона в её дальнейшей жизни. И, главное, благодаря Ей, принятие православия совершилось у Аликс проще и безболезненнее, чем у её сестры Эллы. Тот Лик Её, который встречал Алису впервые на первой её литургии, назывался Феодоровским. И как удивительно они похожи с Владимирской! Те же притягивающие к себе глаза, обращённые ко всем сразу, и Младенец, левой своей щёчкой прижимающийся к правой щеке Матери. И будто что-то шепчет Ей. Потом она узнала, что Феодоровская – тоже родовая святыня Романовых. Вместе они, Феодоровская и Владимирская, присутствовали триста лет назад в Ипатьевском монастыре, когда архиепископ Рязанский Феодорит, указывая на предстоящие иконы, грозно обращался к юному Михаилу, грозя этими святыми образами, что если откажется он принять царство, то будет отвечать перед судом Божиим за кровь и слёзы христиан. " ...Волею Бога сии святые иконы совершили путь из Москвы, преклонись же перед ними и повинуйся! Если откажешься, на тебя падёт бедствие Отчизны. И настанет вновь междоусобие, и расточится царство Московское, и услышат о безгосударстве нашем враги, и придут и расхитят нас!.." И юный отрок Михаил стал Царём Михаилом Феодоровичем.

Она много думала, почему отказывался Михаил от предлагаемой власти. В истории Запада она не знала такого, чтобы от короны отказывались, за корону там всегда боролись. И не просто боролись – глотки рвали, не взирая ни на что, ни на какие родственные связи, всё готовы были отдать за корону рвущиеся к ней. Потом поняла особенность этой страны, особенность этих людей и особенность отказа (три раза отказывался отрок Михаил), ибо особый смысл здесь имеет слово "Царь". И к венчанности отношение особое – и у венчанных царей, и у их подданных. У подданных въелось в кровь уже, что венчанный отвечает не перед ними, а перед Тем, Кто венчал его на царство, на власть, на власть неограниченную. "Неограниченную" – беспредельностью веет от этого слова. Вообще, слово, которое обозначает понятие, не имеющее границ, когда вдумаешься в него, всегда трепет вызывает. А мера ответственности за "неограниченную", тебе врученную, власть вообще никакому осмысливанию, никакой разумной оценке не подлежит. А ещё: подданные венчают тебя на царство, и становишься ты для них – Царь-батюшка.

После той, первой своей, литургии, когда она оказалась окружена целым войском святых, на неё с икон глядевших а рядом неподвижно стоял будущий Царь-батюшка, тогда ещё даже не жених её, видя, что значит для него это необыкновенное действо под названием литургия, она и начала проникаться этим новым для неё словосочетанием. Это не рабский выверт холопского сознания, это предельное выражение доверия и любви к тому, кто в самом деле есть отец народа. Это как бы сгусток того церковно-семейного идеала, которым должен жить подданный святой Руси. И она не сомневалась, что подданные этой необъятной земли, хозяйкой которой ей предстояло стать, жили этим идеалом.

У её жениха, как и у его далёкого предка, не было выбора. Царство надо было принимать. По благословению тех же самых Ликов с Богородичных икон. Юный предок Михаил принимал избранничество от народа. Её жених принимал царство как законное своё наследство. Безвременная кончина его отца, Александра III, поразила всех, хотя все знали, что он тяжко и долго болел, но всё-таки надеялись, что выдюжит железный организм усмирителя Европы, отмолит великий молитвенник, батюшка Иоанн Кронштадтский. Организм не выдюжил, батюшка не отмолил. "Не плачь и не сетуй, Россия, – сказал тогда отец Иоанн. – Хотя ты и не вымолила исцеления своему Царю, но вымолила тихую христианскую кончину, и добрый конец увенчал славную его жизнь, а это дороже всего..."

Когда через два часа после того, как навеки закрылись глаза Александра III, новый Император принимал присягу членов фамилии и двора, слёз у него больше не было, все они вылились на отцовскую грудь, и он сказал, что принимает венец, хотя и не желал его, и надеется не на свои слабые силы, а на Господа Бога, возложившего на него этот тяжкий крест... "Скорбь Наша о почившем родителе – скорбь всего возлюбленного народа Нашего, и да не забудет он, что сила и крепость Святой Руси – в его единении с Нами и в беспредельной Нам преданности..." В себе эту преданность она чувствовала. Все её обожание его, как любящей женщины, было ничто по сравнению с ощущением, что она – подданная Самодержца, Царя-батюшки. И какой же ужас она испытала, когда увидела, что из всего огромного числа его ближайших родственников Романовской фамилии нет ни одного, кто хоть бы на малую долю имел то же ощущение, что и она. Была ещё одна – её сестра Элла, бывшая протестантка и иноземка. Из кровных родственников последним верным подданным был убитый муж Эллы, Сергей, царский дядя. Все же остальные дядья, двоюродные братья,.. да она просто задыхалась от гнева и горя, когда задумывалась об этом. Да как же так: у ближайшей опоры трона, у людей, которые нужны державе только потому, что есть державный властелин, их хозяин, нет не то что осознания его роли и своего места, да просто элементарного почтения нет! Они все считают себя выше и компетентнее его, его, которого они по всем статьям и мизинца не стоят. И каждый думает про себя, что уж я-то бы на его месте, я бы уж поуправлял бы... И червь точит, что вот не так распорядилась Высшая Сила, не меня на царское место поставила...

День, когда Государь принимал своих дядьёв и братьев, был для него днём кошмаров. Их доклады отнимали у него больше сил и приносили больше горя, чем страшные сводки об участившихся убийствах губернаторов, творимых террористами. Они всё время приставали к нему с претензиями, поучениями, требованиями, не понимая, что претензии Царю – это начало конца...

Мотнула головой, отгоняя чёрные мысли: не место этим мыслям перед Владимирской. Но это не помогло, мысли чёрные не уходили. Почему ни у кого из фамильного клана, генералитета и даже священства не вызывает энтузиазма решение везти Владимирскую на фронт?! Брусилов, командующий Юго-Западным фронтом, только вежливо поморщился, мол, ну привезёте и ладно. Отвёл глаза генерал Брусилов, когда она в упор посмотрела на него, и тогда ужасом прострелила её сознание совсем уже чёрная залётная мысль: да ведь он, генерал, командующий сотнями тысяч православных солдат, сам – не православный! Да он просто неверующий!... Мысль была слишком невыносимая, чтобы давать ей дальнейший ход, но продолжение её всё-таки проникло в сознание: да ведь нет же ни для кого из них, ближайших родственников и генералов, реальности помазанничества Царя. Что на нём благодать Святого Духа – для всех них это пустые слова, обряд, символ, не более. Но была уверена, что настроение солдатской массы другое. Очень остро и выпукло присутствовали в её памяти Саровские торжества в 1903 году, за год до рождения наследника. Душа её тогда парила на волнах всенародной радости. Её собственная радость от созерцания происходящего, от молитвенного пения полумиллиона русских людей, её подданных, была вообще безмерна. Переполненность радостью даже напугала её тогда, казалось, ещё немного, и немощная человеческая плоть могла просто не выдержать! Да, это была правда про этот народ, правда про его особенность среди прочих наций. Это воистину народ Божий. Паломничество по святым местам – излюбленное дело русских людей. Ни на одно торжество не собиралось такое множество народа, как на открытие мощей. И она видела огромный порыв народной любви к ней, их хозяйке, и почти отпускали мрачные мысли о клане Романовых и вообще о тех, которые сами себя почему-то называли – светом. И дочерей своих всегда оберегала от общения с ними. Ни на одном балу не были дочери и никогда не будут.

Семь святых уже канонизировано в царствие её супруга. Иоанн, митрополит Тобольский, вскоре тоже будет прославлен. И ведь каждое прославление – война с синодалами! И Серафима не хотели прославлять. Фактически заставил ведь их супруг её сделать это. Два храма в день строится в Его царствование. Да ну что ж ещё нужно-то, да Господи, помилуй!

В спину почувствовала лёгкий толчок. Не оборачиваясь, она отвела руки назад и обняла того, кто ткнулся ей в спину. Дочь-любимица, Татьяна.

– Когда мы едем на фронт к иконе?

Александра Фёдоровна обернулась к ней:

– Завтра. Знаешь, о чём я сейчас вспомнила?

– Знаю. Когда ты об этом вспоминаешь, у тебя всегда такое лицо. Я тоже это всё помню. Сегодня почему-то другое вспомнилось. Когда праздновали трёхсотлетие нашего дома и десятилетие Серафимова прославления, я спросила у Папа, что он сегодня записал в свой дневник. Он мне молча дал прочесть. И там было написано: "Та же толпа, что кричала – Осанна! – через три дня кричала – Распни Его!"

Александра Фёдоровна молча погладила волосы дочери и сказала:

– Идите, собирайтесь. А перед дорогой акафист прочитаем.

*Элла – великая княгиня Елизавета Фёдоровна, сестра императрицы.

*Каляев – убийца великого князя Сергея Александровича.

*Эрнст – брат Александры Фёдоровны.

Начальник Генерального штаба германских вооружённых сил, а также фактический их главнокомандующий, генерал-фельдмаршал Пауль фон Гинденбург сидел в своём кабинете и ждал последней сводки с главного Восточного фронта, хотя он и так знал, что ничего утешительного в них не будет. С прошлого, победоносного для германского оружия, года обстановка резко изменилась. Стратегическая инициатива медленно но верно переходила в руки противника, наступать германские войска уже не могли, могли только обороняться. И хотя оборона была прочная, но русские в темпе доселе невиданном наращивали свой наступательный потенциал. Сейчас германская оборона готова к любому удару, но что будет потом?

Вошёл начальник оперативного отдела, положил сводки на стол и чему-то ухмыльнулся.

– В ваших сводках есть что-нибудь весёленькое, полковник? – невесело спросил Гинденбург.

– Во фронтовых сводках ничего особенного, экселенц, мелкая возня и такие же перестрелки местного значения. Из ставки противника любопытное известие: их верховный главнокомандующий принял очередное стратегическое решение, так сказать, очередной церковно-азиатский демарш-выверт...

– Ирония хороша, полковник, когда под ней есть основание. С тех пор, как русский Император стал верховным Главнокомандующим, мы не продвинулись ни на сантиметр! Мы прекратили наступать и зарылись в землю!.. Так что за выверт?

Несмотря на нагоняй, полковник продолжал ухмыляться:

– Икону их главную везут на их Юго-Западный фронт. Вместо пушек и снарядов, – ухмылка разрослась ещё шире, – всё время забываю... Владимирская. В Успенском соборе висит.

– И что всё это значит по-вашему?

– Думаю, что это ничего не значит, экселенц. Демарш. Моральная, так сказать, поддержка окопам. А я предлагаю на эту тему в наших фронтовых газетах комментарий дать. Чтоб с издёвочкой и карикатуркой...

– Принесите-ка мне лучше сведения об этой... Владимирской.

– А тут пленный есть, в котельной работает, у него Она на маленькой дощечке, говорят, по полночи перед Ней поклоны бьёт и вообще с Ней не расстаётся.

– Как попал в плен? – спросил Гинденбург, когда к нему привели пленного, – сдался?

– Да нет, упаси Господь, такая святыня при мне, нешто можно сдаваться? Землёй от взрыва накрыло.

– И что же твоя святыня тебя не выручила?

– Да что вы, господин генерал, как же это не выручила?! Да от такого взрыва-накрыва от меня б мокрое место должно остаться, а меня так, контузило только. Да уж оклемался давно. Тут эта.., господин полковник велел вам про Владимирскую рассказать, рассказчик-то из меня аховый, а рассказать ведь есть чего. – Сначала покажи.

Впервые в жизни Пауль фон Гинденбург рассматривал так близко и так долго православную икону. "Однако нарисовано сильно. Взглядики впечатляют, что у Матери, что у Младенца..." Гинденбург поднял глаза на пленного. Тот растерянно и недоумённо смотрел на главное лицо немецкой армии – что за прихоть такая генеральская, про Владимирскую ему рассказать. Полковник, переводивший своему главному и пленному, думал примерно так же.

Гинденбург протянул икону пленному и сказал:

– По приказу вашего Императора Её везут на фронт. Ту, которая в Успенском соборе...

Переменился в лице пленник, его глаза вспыхнули внезапной радостью, он истово перекрестился:

– Ай, давно бы пора, вот уж действительно весточка, нечаянная радость!..

– И в чём же радость?

– Так наступать теперь будем. А Она, Царица Небесная, Заступницей будет в наступлении нашем. Эх, были б мы такими, как предки наши, оно, может, и наступать бы не пришлось, а то и вообще б без войска обошлись.

– Это как же без войска?

– А молитва к Ней любого войска стоит, ежели, конечно, молитва настоящая, а не сотрясение воздусей. Пожижели мы нынче. А было дело... да вот совсем скоро первый Её праздник в году, в один день с Константином и Еленой. Взмолилась Москва как один "Пресвятая Богородица, спаси землю Русскую!" Хан Махмет-Гирей с силой несметной Москву обложил. А тогда сердита была на наш народ Хозяйка Дома нашего, потому как ослабли в молитве, заповеди забывать стали. Ничего, смилостивилась Царица Небесная, ушёл без боя хан с войском своим. А у нас и войска-то не было почти, а ханскому войску, каждому воину, привиделось вдруг воинство великое, в доспехах сияющих.

– Вроде галлюцинации, что ли?

– Уж не знаю, чего вроде, а ушло войско. Не ушло даже, а удрало.

– Германские войска не подвержены галлюцинациям, – отчеканил переводящий полковник.

Гинденбург же задумчиво пожевал губами и спросил:

– Как имя твоё, пленник?

– Саввой меня зовут.

– Включите этого Савву в списки обмена пленными, – затем подошёл к карте. – Значит, наступать будут на Юго-Западном фронте.

– Экселенц, я бы всё-таки не придавал большого значения этому демаршу с иконой. Там у нас трёхкратное превосходство в тяжёлых орудиях, в глубину десятикилометровая оборона, девять месяцев укрепляли, минные поля, большинство пулемётных точек бетонированы... Перспектив у наступления нет, их потери будут огромны.

– И всё-таки, пусть австрийцы будут в повышенной готовности. И приготовьте-ка резервы для затыкания там дыр. И ещё... с кем мы воюем, полковник?

Тот даже опешил от вопроса:

– Как?.. С русскими, экселенц.

– Точно, поэтому издёвочки и карикатурки про икону я отменяю. Мы воюем с русскими, но я не желаю воевать с Небесами.

22 мая 1916 года. На следующий день после торжественной службы в Успенском Соборе, когда Владимирская икона на плечах священства обошла Соборную площадь, все сто шестьдесят восемь тяжёлых орудий Юго-Западного фронта обрушили свой смертоносный огонь на австро-германские позиции. Целые сутки русские снаряды терзали-крушили окопы, людей, технику, укрепления. Крушили с совершенно невозможной, неслыханной меткостью. За всю войну, ни до, ни после этого, артиллерия ни одной из воюющих сторон не достигала такой точности. Все огневые средства первой и второй линии были разбиты, окопы разрушены, все, кто в них – уничтожены. Когда после артподготовки пошла первая волна атакующих, больше всего боялись встречного огня пулемётов, но атакующие цепи опередили оставшихся пулемётчиков и смяли их. Рядовой Савва бежал впереди всех. Громовое "Ура!" десятков тысяч наступавших звучало громче только что отгремевшей канонады. И, будто в звуках этих, зародился и стоял в вышине благословляющий Образ Царицы Небесной. И святынька его, размером с открытку, на груди, как показалось рядовому Савве, несколько пулемётных пуль на себя уже приняла. Но вот добежал он до огрызавшегося пулемёта и развернул его в сторону противника. Один из ста тридцати четырёх пулемётов, захваченных в первый день наступления, и семьдесят семь орудий к ним впридачу. Кони казаков грудью, на всём скаку, ломились сквозь колючую проволоку, рвали её и, без вреда для себя, мчались дальше. Командующий фронтом Брусилов не поверил, когда пошли сводки. Сорок тысяч пленных за первый день – такого размаха эта война ещё не знала. Фельдмаршал Пауль фон Гинденбург тоскливо подсчитывал неслыханные доселе потери. Южная группа армий была почти разгромлена. Мрачно прикидывал он, что, как минимум, дивизий тридцать пять придётся снимать, чтобы закрыть русский прорыв. В который уже раз за эту войну союзники спасены русскими. Пауль фон Гинденбург мрачно радовался, что у русских такие ненадёжные союзники, и вздыхал, жалея, что русский Император не его союзник. И ещё думал, что нет вот у Германии такой помощницы – Владимирской, после появления Которой на фронте кавалерийские кони рвут грудью колючую проволоку...

Рядовой Савва открыл глаза и увидел склонившуюся над ним сестру милосердия. Она глядела на него и улыбалась своими тонкими с припухлинками губами. Нечто необыкновенное излучалось из её детских глаз – будто праздник. Она снова повелевала праздновать, праздновать отступление смерти от рядового Саввы. Оказалось, и руки у неё сильные, она приподнимала его за спину и наматывала на его тело бинт. Таяла стена бессознания, в которую он был погружён, черты лица её стали различимы, и он сразу узнал её. Только что едва живой, рядовой Савва чувствовал, что в него возвращается жизнь. Глядя в его открытые глаза, сестра милосердия перекрестилась:

– Ну, миленький, просто чудо, считай, что прямо из смертной пасти вылез.

– Ты меня не узнаёшь, сестричка? – прошептал рядовой Савва.

– Когда из кармана гимнастёрки твоей икону вынимала, узнала. Две пули из тебя вынули, и ещё пять дырок сквозных в тебе. – Она помолчала, перестав улыбаться, и добавила:

– Две из них смертельные. А ещё вот... смотреть не больно?.. – на ладони у неё лежала Владимирская, её подарок в ту вьюжную ночь. Три пулевые выбоинки-вмятинки в правой руке Богородицы, будто три слепых глаза, смотрели на него. Такие же выбоины были на броне трофейного броневика, который он захватил после пулемёта. Он молча поцеловал эти вмятины, и сестра поставила икону на его тумбочку. Теперь он увидел, что глаза её страшно измождены.

– Отдохнула бы, сестричка.

– Некогда, миленький. У меня ещё таких как ты много, и две операции.

– А где Она сейчас, Чудотворная наша?

– На фронте, миленький, в Могилёве, в Ставке, в Троицком Соборе. Вернулась с передовой. Как перевезли Её сначала из Москвы на Троицу о Троицкий Собор, так и сейчас там.

– Наступаем?

В её измождённом ясноглазии явно проступила скорбь.

– Нет, миленький. Враг раны зализывает, а мы к новому удару готовимся. А в Троицком Соборе Она теперь на страже всех фронтов. Бог даст, когда будет Её главный праздник, тогда опять ударим. Ты уже, наверное, дома будешь.

– Нет, – твёрдо проговорил рядовой Савва. – Где Она, там и я. А то как же это, Она войска поведёт, а я – дома?

– Ну и замечательно. А ты, миленький, много не говори – нельзя тебе, и лучше глаза прикрой, а я побежала.

– Весь день она вот так, – сказал сосед по койке, – и не присядет ни разу. Когда из меня осколок вынули, она прислуживала – перевязывала, кровищу мою промокала, а кровищи было... Надысь меня пять раз за день перевязала, а могла один раз только. Кто ни позовёт, сразу бежит, хоть утку подать, хоть кровь остановить – всё она. Фартучек весь заштопанный, застиранный, платьишко такое же... Из небогатых, видать.

В памятный день отогнания Тамерлана перелома на фронтах не произошло. Не видел рядовой Савва, как стоял по ночам Верховный Главнокомандующий перед образом Стражницы всех фронтов, и результатом этого стояния было решение накапливать силы. И они накапливались грандиозными, небывалыми темпами. Не знал рядовой Савва никаких стратегических данных, что число аэропланов утроилось, число тяжёлых орудий учетверилось, пулемётов – ушестерилось...

Это был последний вклад Царя в дело победы. Всё это оказалось ненужным. Бессмысленна взрывчатка, которой стало в 40 раз больше, если оказался ненужным Царь, если Святой Руси подданные перестали ими быть. Сколько ни накопи взрывчатки Империя, если она перестала быть Святой Русью, она обречена. Бывшие подданные растащат взрывчатку, чтобы подорвать себя вместе с Империей, и осколки её станут ужасом вселенной. Это рядовой Савва всегда чувствовал, хотя не мог выразить словами, да и не собирался выражать. Он был уверен, что и все должны так чувствовать. Уверенность эта была сокрушена, когда ужас катастрофы гулял уже осколками и дымом по взорванным просторам бывшей Святой Руси.

Страшная душевная боль от громового удара-известия отступила. Ничто на лице её не выдавало того, что она пережила. Генерал Корнилов, явившийся объявить Александре Фёдоровне об их аресте, говорил потом всем, что она, как всегда, была холодна и надменна. Он, правда, помалкивал про главное, что сквозило в её взгляде: презрение и даже гадливость к нему. Как она ни боролась с собой, не смогла совладать с глазами своими, хотя больше всего её голова была занята вдруг свалившейся болезнью старших дочерей: полубеспамятство и температура на грани жизни и смерти. Особенно плохо было любимице, Татьяне. Мать стояла над ней, и будто от печки обдавало жаром от болящей. Но глаза были открыты, дочка даже пыталась улыбнуться. Но когда вгляделась в мать, улыбка её прошла:

– Что-нибудь случилось, мама?

Она знала душевную силу дочери и потому сказала ей всё.

– И что теперь с нами? – спросила дочь после долгой паузы.

– На всё воля Божия, пока мы только арестованы.

– А где папа?

– Он будет сегодня.

– А как?.. Почему?.. – Дочь приподнялась на локтях.

– Все предали.

– А волынцы, мой полк?

– Они предали первыми.

– А наш госпиталь?

– Он больше не наш.

Опустилась голова больной на подушку. Она закрыла глаза и прошептала:

– Да, на всё воля Божия.

5 марта 1917 года рядовой Савва стоял в Троицком Соборе Могилёва, штабном храме Ставки. Шла литургия, последняя литургия, когда отрёкшийся Государь стоял у алтаря напротив Чудотворной иконы Владимирской, перед которой двадцать два года назад он венчался на Царство – последнее православное царство на земле. Они прощались. Всю службу они неотрывно смотрели друг на друга, и, когда Государь прикладывался к Ней последний раз в жизни, рядовой Савва чувствовал, что он плачет, хотя лица его не было видно. Рядовой Савва не плакал, его колотила неуёмная дрожь, которой он раньше никогда не испытывал. Всё его существо прониклось ощущением, что он присутствует при событии, грандиознее и страшнее которого не будет в этом веке. Ничего не знал рядовой Савва про недавние слова Государевы, что "кругом трусость, измена и обман", но то, что почувствовал он от кучки генералов, обступивших Государя, усиливало дрожь и порождало в горле какой-то ком, который рвался наружу. Тошно почему-то стало рядовому Савве от обступавших Государя генералов. Особенно почему-то противен был казачий генерал, может, оттого, что знал рядовой Савва, что когда послал Государь казачков, Империи опору, бунт в столице усмирять, они вместо усмирения банты красные понацепили. "Да если б меня послал, да я б один..." Как тогда, в пятом годе, когда шёл он с шашкой своей полицейской на целую ораву погромщиков, и кто уцелел, те разбежались...

"Да как же это так, да как же теперь?!" – заколыхалось вдруг в сознании довеском к дрожи. Этим криком кричали его глаза, обращаясь к Лику на иконе, когда он одним из последних прикладывался к Ней. И после этого вдруг почувствовал утешение. И только теперь понял, что оно значит, доселе он такого не испытывал. "Да, впереди теперь одни скорби и ужас, но утешься и успокойся. Я с тобой, коли ты не трус, не изменник, не обманщик, коли ты верен долгу до конца, претерпи же до конца, и врата в Царство Сына Моего – открыты пред тобою..."

Ещё месяц рядовой Савва был при Ставке, которую он уже не воспринимал как Ставку. И через месяц он прощался с Ней, с Чудотворной Защитницей фронта. Её увозили с фронта за ненадобностью, не было больше фронта, не было державы, которую надо защищать, не было народа, который бы просил об этом, никто не стоял перед Ней по ночам в молитвенном порыве. Рядовой Савва вспомнил, что, когда он стоял в Успенском Соборе, казалось, что Она смотрит на всех сразу, что и было на самом деле. Когда Её грузили в вагон для отправки с фронта, Она не смотрела ни на кого...

В Царское Село рядовой Савва прибыл с назначением в караульные солдаты, караулить арестованную семью "полковника Николая Романова". Так значилось в назначении. С ним прибыло ещё несколько человек, отпетых негодяев и подонков. Они сменили караул предыдущий, негодяйство которого сходило на нет из-за общения с семьёй "полковника Романова". Требовалась свежая негодяйская кровь. Рядовой Савва попал в эту компанию благодаря усердной молитве перед своим образком, подарком Татьяны-дарительницы.

– Здорово, полковник! – рявкнул один из вновь прибывших. Остальные караульщики заржали, перемежая гогот похабщиной и матерщиной. Тот, к кому они обращались, копал лопатой огород, не видя и не слыша вновь прибывших. Напротив него сидела в коляске его супруга и с тихой радостью улыбалась ему. Матерщина и похабщина караульных усилились, но всё осталось, как и было. Один из новичков прервал ржанье и сказал:

– Дай ему волю, он всех нас, всю Рассею обратно перелопатит.

А рядовой Савва сказал:

– Да ему надо памятник золотой ставить.

– Чив-во?! – всколыхнулся один из вновь прибывших. – Это Кровавому-то?

– Крови на нём не боле, чем у тебя мозгов. А памятник за то, что двадцать два года управлял такими сволочами, как мы.

Не слушая ответной реакции, рядовой Савва смотрел на лицо сидящей в коляске. Оно выражало только одно – бесконечную любовь к тому, кто в нескольких шагах от неё сосредоточенно работал лопатой. И желание и готовность разделить с ним всё, что бы с ним ни случилось. Нет в мире той ругательной грязи, какую не вылили бы на неё всякие агитаторы, "члены комитетов", думские оратели, глаголом сердцеподжигатели, шаставшие безнаказанно среди солдат. Одного такого орателя штыком в своё время пропорол рядовой Савва. И вот теперь впервые он видел её. "Чужеземка", "властная", "истеричная" – как представляли её оратели, имевшая всё и всё потерявшая, потерявшая из-за того, кто перед ней сейчас, обматерённый и униженный, огород копает. Как же она должна б ненавидеть его!.. А рядовой Савва видел в её глазах только одно – любовь. И ещё: рядовой Савва отчётливо видел, что оба супруга действительно не воспринимают направленную на них брань. Они не демонстрируют это, от них в самом деле отскакивает вся чернота во зле лежащего мира. В них в самом деле нет обид, и они ни на кого не держат зла. И тут рядовой Савва почувствовал, что его начинает сотрясать та самая дрожь, что напала на него в Троицком Соборе в Ставке, и он начал понимать, в чём грандиозность и ужас события, при котором он присутствовал. И на тот безмолвный его выкрик-вопрос Лику на иконе ответ теперь виделся и слышался, ответ для разума, ответ без утешения и успокоения: "Да, вам Сыном Моим было оказано грандиозное и страшное доверие. Вашему государству, которое вы сами называли святым, дому Моему! Над вами было поставлено властвовать святое семейство. Вот они сейчас перед тобой, смотри и виждь! И ещё это было испытание. "Как птица птенцов, хотел собрать Я вас..." От вас нужно было только одно: вольное и безоговорочное подчинение. Загонять вас плёткой, давить на вас святое семейство на будет. Вы – званые! Но вы – не захотели..."

К работающему лопатой и сидящей в кресле подошла девушка в тёмно-сером платье. Дочка, явно, больше некому. По поводу неё тоже прошлись хохотливой похабщиной караульные. Она, как и родители, их тоже не слышала. Она стояла к нему спиной, но вот обернулась. И окаменел мгновенно рядовой Савва, и дрожь у него прошла. На него смотрела она, Татьяна-дарительница, сестра милосердия, его выходившая. Теперь глаза её не искрились праздником, но и печали в них не было, её взгляд был сосредоточен и задумчив. Убранные в полушар волосы обрамляла обручем серая лента. И она его узнала и медленно подошла к забору, их разделявшему. И вот они рядом, как тогда, в далёкий метельный Татьянин день. Рядовой Савва стоял навытяжку перед Русской Царевной и плакал. Именно такой, единственно такой и должна быть Русская Царевна, дочь святого семейства. Она улыбнулась ему и что-то сказала, но он не расслышал, из груди его вдруг вырвались едва сдерживаемые рыдания. Он упал на колени и припал лицом к её ботинкам. Она гладила его по голове и тихо говорила, что на всё воля Божия. Вновь прибывшие караульные брезгливо-недоумённо наблюдали непонятную сцену. А рыдания рядового Саввы разрастались всё больше.

"И мы не захотели... Я не захотел! Потому что не защитил вот эту девочку-Царевну ни шашкой своей полицейской, ни винтовкой солдатской! И эти обормоты вновь прибывшие, такие тоже из-за меня... И Она, покидая фронт, не смотрела только на меня..."

Но тут он почувствовал разливающееся по телу тепло от святыньки у сердца и от рук, гладивших его волосы. Он поднял голову – Царевна тоже плакала. А над её головой, в вышине, в звуках её плача и его рыданий, как тогда в громогласном "Ура!" наступавших, появился образ Чудотворной Владимирской; и будто шепчет что-то Младенец Матери, а Она, Вечная Державная Хозяйка дома своего, милостиво смотрит на своих верных.

Государственная деятельность российского императора Николая II, ставшего последним из династии Романовых, вызывает споры у историков по поводу эффективности для страны. Что касается духовной стороны вопроса, то здесь разногласий значительно меньше, потому что российская императорская семья – образец живого воплощения истинно православной веры. Всесторонним примером благочестивой жизни является деятельность, характер, внешность, поступки Татьяны Николаевны Романовой – второй дочери царской четы.

Детство царевны

Имя царской дочери совпадает с «пушкинской» Татьяной не случайно. Старшая дочь супругов Романовых - Ольга, меньшая - Татьяна – известные имена героинь знаменитого «Евгения Онегина».

Интересно, что и характерные черты двух повзрослевших Татьян пересекаются: высокое самообладание, сила духа, величественное спокойствие, сильно развитое чувство долга.

Однако не стоит глубоко вдаваться в столь лирические сравнения, да и в какие-либо другие сравнения царевны с той или иной личностью. 1897 год 29 мая, Петергоф – день и место рождения Великой княжны.

Если к царской семье и можно было образно употребить выражение «любимая дочь», то это была бы Татьяна.Уравновешенный характер царевны проявлялся с ранних лет. Девочка любила спокойные игры, рукоделие, книги.

Понятие шаловливого ребенка к ней никоим образом не относилось. Улыбка не часто играла на ее губах. Этот проникновенный взгляд мудрого ребенка не утратит глубину до конца своей короткой жизни.

Сосредоточенное выражение лица, глаза с легкой грустью, высокая, хорошо сложенная фигура, трудолюбие – самые частые характеристики, которые можно встретить из писем современников, знавших ее лично.

Начало войны

Ужасающие события Первой мировой войны застали княжну в семнадцатилетнем возрасте. Между тем у юной царевны уже были сформированы понятия государственного уровня. Оба родители могли и любили разговаривать с ней на подобные темы.

Разумеется, деятельная натура дочери не ограничилась лишь общением во дворце. Во время войны страдают люди – это факт. «Татьянинский комитет» - организация, председателем которой являлась Романова, занималась помощью таким людям (беженцы, другие пострадавшие вследствие военных событий).

Удивительный характер Татьяны

Совместно с матерью и старшей сестрой взяла на себя миссию сестры милосердия в госпитале. О необычайном самообладании княжны говорил не один врач. В наши дни трудно представить детей правителей, работающих наравне с рядовыми гражданами страны. А она работала. Также продолжала шефство над 8-м уланским Вознесенским полком (снимок, сделанный за 4 года до начала войны, 1910 год).

Страшная смерть юной княжны

Да уж, о царской роскоши и праздной жизни, вспоминая семью Романовых, говорить не приходится. Пропуская через сердце и подтверждая действиями всецелое участие в событиях страны, и в семье в частности, юная девушка вынесла немало испытаний, выпавших на ее долю. Война. 1917-1918 годы – Революция, отречение отца от престола, арест и трагическая гибель.

Татьяна в возрасте 21 года была арестована вместе со всей семьей. По распоряжению Временного правительства их сослали в Екатеринбург. Ночью с 16 на 17 июля в подвале Дома Ипатьева, с ничего не подозревавшими членами семьи, без суда жестоко расправились – расстреляли. За что? За то, что преданно любили Господа, Родину, семью…

Новые сведения через 100 лет

За последние несколько лет в периодических изданиях, сети Интернет начали появляться сенсационные, неожиданные и противоречащие прежним представлениям версии происходящего в роковую ночь. Речь идет и об инсценировке расстрела, о вывозе царского семейства за границу, и даже о ритуальном убийстве. Исследования, включая генетическую экспертизу, ведутся до сих пор. Возможно, вскоре обществу станет известна неоспоримая правда судьбы исторических личностей.

Канонизация церковью

Не утихают разногласия по вопросу причисления семерых членов семьи к лику святых именованных «царственными страстотерпцами». Значимое событие произошло только в недалеком 2000 году после «долгих раздумий».

БОНУС

Прошли годы и начали появляться аферисты, которые присваивали себе императорскую фамилию.
- в нашем обзоре.